крокодила увидал? Ну, я. Я! А чем докажешь?

— Как это? Скажи. Объясни, как было.

— Самому в петлю лезть? Хрéна!

— Но ведь ты же виноват. Ты!

— Что ж с того? Ребят уж не вернешь, жизнь в них не вдунешь.

— Ты должен за это ответить!

— Конечно, обязан. Кто спорит? — смяк бригадир. — А толку? Ну, признаюсь, срок мне впаяют. Помогу я тем двоим? Полегчает им от моего признания? Им, Кольша, теперь все едино, а себе я жизнь испорчу. Анкету замараю, с бригадиров долой, ответственную работу больше не доверят: судимый. А кормить мою пацанву кто будет? Троих обормотов. Ты? Нюрка хворая…

Что же получается, лихорадочно размышлял Седых. Человек виноват, а спросить за это с него нельзя. Спросишь — другим жизнь искалечишь. Пятерым! Те ребята вроде холостяки. Впрочем, к черту арифметику!

Бригадир, видя его сомнения, приободрился.

— Смекнул, Кольша, что к чему? Молодчик. Давай так договоримся: начнут трясти, мол, ничего не знаешь, трещины на подпорке не видел. Ту балку мы, мол, сразу заменили, когда инженер ушел. И ничего не докажут. Понял?

— Но это обман!

— А что делать? Голову на плаху класть?

— Я врать не стану, скажу, что было.

— Ты в уме?! Мне за твою правду казенная квартира выйдет и небо в крупную клетку. Друга в тюрягу засадить хочешь? Хорош гусь!

— Признайся честно, может, смягчат приговор.

— Как же, смягчат! Впаяют на всю катушку!

— Что поделаешь… Но врать не буду. Не могу, пойми.

Бригадир съежился, жалко заморгал.

— Кольша, Колюнька. Мы же кореша, пили вместе… — Щека задергалась, бригадир осел, как проколотый пузырь.

Вечером Седых возвращался с катка, у подъезда стояла худенькая женщина в платочке.

— Ты че удумал, че удумал? Моего упрятать хочешь, а я куда денусь? Ведь трое, мал мала меньше. Об этом ты умной головой сообразил?

— Видите ли… Несчастье, погибли люди…

— Где погибли, где погибли? Одному морду пошкрябало, рука поломатая, другому ногу попортило. На шахте бывает…

— Могло и не быть. Бригадир, муж ваш виноват. Не выполнил распоряжения инженера.

— А ты все, че приказано, выполняш?

— Все. Всегда. Вас я понимаю, но ответить бригадиру придется. По справедливости, по правде.

— Твоя правда прямая, как дуга! Останусь с малышней одна — вот она твоя справедливость.

— Но бригадир виноват…

— А мы виноватые?! Ой, Колюнька, Колюнька… Отколь ты взялся, погубитель!

Женщина заплакала. Из-за матери вывернулась девчушка, в платке, растоптанных валенках, ухватила шахтера за палец, не по-детски серьезно, напряженно глядела на чужого дяденьку. Седых зябко повел плечами.

— А чтоб вас всех… Утаю. Только после этого я не человек: сам себе в душу плюю!

С того дня как-то подломился Седых, ходил мрачный, угрюмый. Товарищи дивились:

— Что с тобой, Николай? Бирюк бирюком…

Седых молчал.

Крепко казнился за минутную слабость. Пострадавшие шахтеры давно выписались из больницы, грелись на южном солнышке, а Седых все терзался. Вспоминал деда — сурового, подслеповатого старика в железных очках, обмотанных ниткой. Дед любил читать Библию, Седых спорил с ним о религии до хрипоты — без толку: старик стоял на своем.

— Внимай, Кольша, о криводушных сказано, — Дед тряс ногтястым, искривленным пальцем, поросшим белым пухом. — Криводушный суть лживый, суть мерзость, суть гниль. Сосуд смердящий. — И добавлял, глядя поверх очков: — Лжа — ржа. Душу точит.

— Так и написано, деданя?

— Нету. Я своими словесами.

— А! Муть.

— Я те дам — муть, поганец! Удались!

Время притупило боль, но шрам в душе остался. Седых решил твердо: больше никому не врать. И зарок соблюдал; доставалось от него приятелям — правду резал в глаза. Острого языка шахтера побаивались и на заставе — отделком вилять не станет, врежет в лоб без подготовки, на лопатки уложит да к земле припечатает.

А Косте эдакий правдолюб в диковинку.

— Слушай, Седых, ты и генералу можешь самую неприятную правду сказать?

— А по-твоему, правд несколько? — вспылил Седых. — Одна для начальства, другая для прочих? Нет, Петухов, если понадобится, я и самому товарищу Сталину не побоюсь выложить. Я комсомолец!

— Молодец. Дай пять.

— Не запищишь?

— Не таковский. Ой-ей-ей! Пусти, черт…

Руку Косте будто тисками сдавило.

Начальник заставы склонился над столом. В дверь постучали, Петухов щелкнул каблуками.

— Разрешите, товарищ капитан?

Раздосадованный Зимарёв отодвинул тетрадь: невозможно заниматься. Что понадобилось этому москвичу?

— Слушаю вас.

— Извините, от дела отрываю…

— Конспект по диамату составляю. Наука сложная.

— Еще бы! — согласился Костя, понятия не имеющий о диалектическом материализме. — Сколько ночей над ним потел!

Зимарёв удивился, взял у солдата листок, и лоб прорезала складка: рапорт! Сколько таких ему писали — лаконичных, требовательных, наивных, угрожающих. Все, все просились на фронт, особенно в первые дни войны. Приходилось терпеливо уговаривать, тратить время, нервы. Постепенно страсти угомонились, и вот опять… Прогнать? Прикрикнуть? Но этот парнишка не такой, как остальные, он воевал, ранен, награжден медалью…

— Что скажете, товарищ Петухов?

— Там все написано. Отпустите, пожалуйста, и дело в шляпе.

— Что за лексикон, красноармеец Петухов? Следите за речью. Я вас понимаю, но удовлетворить вашу просьбу не могу. Уговаривать меня бесполезно.

— У вас есть ко мне претензии, товарищ капитан?

— По службе нет, — помедлив, сказал Зимарёв. — Ведете вы себя порой как ребенок. В казарму змею принесли, черепах каких-то кусачих. Где только нашли такую пакость?

— У речки. Не из Москвы же я их тащил.

— Я, можно сказать, местный, а таких здесь не встречал.

— Значит, не интересуетесь фауной?

— Недосуг, знаете ли, — Зимарёв усмехнулся.

Костя, воспользовавшись переменой в настроении начальника заставы, заканючил:

— Отпустите, товарищ капитан. В порядке исключения.

— Не могу. Не вы один на фронт рветесь, многие пограничники тоже подавали рапорта: всем на фронт хочется. По секрету, я сам трижды писал командованию. Всыпали на совесть.

— Тихо здесь очень…

— Баян у старшины возьмите. В библиотеке самоучитель имеется.

— Я серьезно.

— И я не шучу. А с кем вы дружите, Петухов?

— Мои друзья воюют…

— А на заставе друзья есть?

— А как же! Наган, Буря. Правда, у нее селезенка екает…

— Что ж, — невозмутимо заключил Зимарёв. — Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты.

Костя рассмеялся. Рапорт остался на столе.

Капитан Зимарёв вернулся домой на рассвете. В распадках копился туман, на болоте заливались лягушки, ухала выпь. Хорошо, подумал Зимарёв, значит, никто не тревожит. Отдав честь часовому, выслушал короткий доклад дежурного. Донесений от нарядов не поступало. Капитан поправил пистолет, устало пошевелил плечами — спать не хотелось, сказывалось нервное напряжение: командование накануне предупредило — быть начеку.

— Тихо, — сказал Зимарёв дежурному. — Я, пожалуй, прилягу, пока заклятый соседушка помалкивает.

— Ракетами освещается. Отдыхайте, товарищ капитан, если что —