Марат позволил себе открыто усмехнуться; сняв первый банк, он оставил на кону двадцать из выигранных пятидесяти копеек и спрятал нож поглубже в карман, как они ни облизывались и ни тянули к нему руки. Пресекая кривотолки, Марат объявил, что теперь готов поставить нож только против двадцати рублей — его реальной стоимости. Если минуту назад продешевил, то единственно потому, что случайно не взял с собой карманных денег, но теперь монеты появились, и он, хозяин-барин, вправе играть на что пожелает. Им нечего было возразить — двадцать рублей не стоила вся их одежда, включая шейные амулеты и содержимое карманов. Чтобы надежнее держать их на крючке, Марат пообещал вновь поставить складень, если проиграет деньги. Теперь игра встала на рельсы и катилась к неизбежному концу, которого партнеры Марата уже не могли предотвратить. Играя с переменным успехом, но, в общем, оставаясь в плюсе, вынуждая их не бросать игру из жалости к тому, что уже потеряно, и в надежде отыграться, Марат выудил у них все наличные деньги — почти три рубля. Этой суммы вполне хватало на три дня сытого питания. Но, судя по тому, как стремительно с самого начала развивались события, Марат мог не успеть израсходовать и этих денег.

Проигравшиеся глядели на выигравшего Марата с только что проснувшимся подозрением, когда поздно было что-либо доказывать или исправлять, и Марат открыто усмехнулся им в лицо. Разумеется, он подтасовывал карты. Но первопричиной его фарта и неудач партнеров были его сосредоточенность и их рассеянность (хотя сжатые губы и насупленные брови изображали внимание). Эти тюлени, невесть за какие заслуги без счета проводящие дни на берегу теплого моря и укрывающиеся на ночь в домашних постелях, видели свою колоду, наверное, сотни раз и до сих пор не узнавали карты со спины!

Внезапно среди покидавших пляж отзагоравшихся курортников Марат увидел Адика с Лорой — Юсуф, видимо, остался кутить дальше. Адик много выпил. Марат понял это по тому, что он, чувствуя опьянение, ужесточил самоконтроль и шел чересчур ровно, как по взлетной полосе. Лора уныло плелась сзади. Марат довольно давно перестал слышать шум подъезжающих и отъезжающих вагончиков фуникулера, очевидно работавшего до определенного времени, — значит, им придется идти наверх пешком, по лестнице. Нельзя было терять ни минуты. Быстро доиграв кон, Марат поднялся. Под густой кроной платана уже так стемнело, что играть стало почти невозможно, — этим он и объяснил свой уход. Но партнеры, горя желанием продолжать игру и не находя для этого серьезных оснований, стали его удерживать под явно издевательским предлогом: дескать, он ел их мидий — пусть заплатит, рубль штука. Напрасно они ждали, что им на потеху он станет убеждать их в несправедливости непомерного требования, но просчитались. Они ожидали, что он станет их увещевать, — и напрасно. Марат скакнул к Барабуле и, оскалившись так яростно, что тот невольно побледнел, выпалил ему в лицо угрозу, бессвязно, но громко проорав о том, как поступают в местах лишения свободы с теми, кто ищет повод уклониться от уплаты проигрыша.

С тех давних пор, как Марат впервые поддался вспышке ярости — тогда он взорвался непреднамеренно, — надзиратели Учреждения каждый раз неизменно говорили друг другу: «Вот он и показал свое истинное лицо!» Если бы Марат не был так твердо убежден в тщетности пререканий с администрацией, он мог бы ответить, что и на их лицах он наблюдает множество разнообразных гримас, только они добивались своих целей без эффекта сорванной маски, который заключался всего лишь в резкости перехода от боязливого оцепенения к безоглядному возмущению. На их стороне были закон и сила. Так и теперь продувшиеся в карты завсегдатаи пляжа имели пятикратное численное превосходство (девчонка, конечно, в счет не шла; она уже скривила рот и часто моргала ресницами, готовясь разреветься). Конечно, среди отдыхающей публики, направившей свои загорелые стопы прочь от моря, могли найтись охотники накрутить уши участникам группового нападения, но Марат на это не очень рассчитывал. Подростки медлили и в надежде предугадать, какой фортель он еще может выкинуть, без слов обменивались вороватыми вопрошающими взглядами. И, оправдывая их опасения, Марат быстро откинул за голову кулак. Но в тот момент, когда они ловко отскочили в разные стороны, Марат на середине резко оборвал замах и нарочито медленно разжал пальцы, уронив себе за спину подобранный им для вящего устрашения противника увесистый голыш. Тот с глухим стуком брякнулся о землю и прокатился несколько сантиметров, сделав их ловкие отчаянные прыжки бессмысленными и смехотворными.

Хромая вдогонку за Адиком к лестнице, ведущей в гору, Марат был уверен, что ни один из этих безобидных по большому счету человечков не рискнет искать с ним новой встречи. Но в стае, бессознательно действуя по ее законам, жаля и подогревая друг друга издевками и напоминаниями о перенесенном конфузе, они способны были на повторную атаку. Он полз, как улитка. Что им мешало проследить за ним, улучить момент и со всех сторон кинуться на него, когда подъем отнимет последние силы и в изнеможении он опустится на ступени?

Первый раз в жизни Марат встретил такую длинную лестницу. Она насчитывала десятки маршей, разделенных небольшими ровными площадками, за которыми вновь и вновь поднимались каменные пороги. Хотя ступени были вытерты миллионами шагов, усталых и бодрых, молодых и старчески шаркающих, из трещин между камнями задорно лезли побеги каких-то вьющихся растений. Слева вдоль лестницы, в длинной шахте тянулись рельсы железной дороги, они были в нескольких шагах. А кругло подстриженные шпалеры низкого кустарника открывали путь только круто вверх.

Из-за хромоты Марат не мог шагать как все — каждую ступеньку он пересчитывал обеими ногами, сначала ставя правую, а потом подволакивая левую, и тратил вдвое больше сил, чем Адик с Лорой, которых он видел так высоко впереди, что, казалось, догнать их уже невозможно. Марат вступил на лестницу в сумерках, а когда сгустился мрак южной ночи, он не знал, преодолел ли хотя бы половину подъема или находится только в первой его трети. Молочно-белые фонари ничего не говорили об этом, а моря под собой он уже не видел, хотя пока еще чуял. Он страшно жалел, что не попытался прекратить игру раньше, до того, как Адику с Лорой вздумалось покинуть кафе, где они провели полдня и куда он мог бы зайти и купить на выигранные деньги пирожок, бутерброд с сыром или, на худой конец, пирожное, а потом, как только они тронутся с места, спокойно последовать за ними. Теперь же он слишком запоздал — у них была очень большая фора во времени. Мышцы Марата помнили более мелкие ступени Учреждения, и он, несколько раз больно запнувшись босой стопой, ткнулся в камень ногтем большого пальца и зашатался, только отчаянными взмахами рук ему удалось удержать равновесие. Ему нельзя было падать — он и так не поспевал за событиями.

Даже здесь, за четыре тысячи километров от Учреждения, Марат чувствовал незримые нити, которыми Оно его тормозило. Чем дальше он отодвигался от Учреждения, тем отчетливее проступали контуры его хитроумной механики, нацеленной на преодоление взаимного отторжения узников и надзирателей. Каждая мелочь приобретала смысл. Например, уменьшенные размеры предметов. Низкие подоконники и койки, низкие столы и стулья, мелкие ступеньки низких крылец с гладкими перилами исподволь вырабатывали привычку пользоваться этим маломерным обиходом. И при каждом побеге, который фатально оказывался резким переходом в полномасштабную реальность, беглецы запинались на ровном месте. Марат отчетливо запомнил первое впечатление от черно-железной вагонной подножки, когда она замерла перед его глазами во всей своей суровой неприхотливости; покрытая налетом пыльных бурь, тепловозного дыма и гари, она помчится над землей на неизменной высоте, ни к чему не приспосабливаясь, и он мог поехать на ней. Марат бросил вопрошающий взгляд через плечо на юргинский вокзал, от которого рукой подать до Учреждения с его мелким, но устойчивым бытом. Он едва достал до нижнего края поручней, а потом повис на них всем телом, чтобы подтянуться, но у той лестницы было четыре ступени, а здесь в гору вели сотни, и ни перил, ни посоха под рукой. И теперь, когда Марату следовало полностью сосредоточиться на преодолении подъема, ему так некстати приходят в голову эти мысли. В Учреждении он был полон сил и рвался вон, но, чем глубже и дальше уходил на волю, тем меньше оставалось в нем энергии — он, как водолаз, который рвется в глубину, но не может время от времени не возвращаться на поверхность, с которой намертво связан зазубренным тросом.