— У тебя тоже плохое имя.

— Да, запоминающееся, — неопределенно ответил он, зная, что она не поймет.

— А почему тебя так назвали?

— Слишком много детей было в семье. Все нормальные имена достались тем, кто появился до меня. Зато я знаю имя еще неудачнее наших, — равнодушно сказал Марат.

— Какое же? — с любопытством прошептала Эля.

— Адик.

Она улыбнулась и энергично помотала головой:

— Это не имя, а кличка. На самом деле его зовут Владилен — в честь Владимира Ильича Ленина. Но, конечно, такое имя хуже всякого другого, потому что лучше Ленина всё равно не будешь и равным ему тоже. Адик еще и в тюрьме сидел — вот он и взял кличку. Кому же понравится быть хуже своего имени!.. Но спрашивать прямо его нельзя, — добавила Эля, — он отшучивается, говоря, что его полное имя Ад.

Разговор вошел в нужное русло, и Марат быстро получил от Эли полезные сведения, не вызвав у нее никаких подозрений, потому что вопросы типа «за что сидел?» в сложившейся ситуации были естественным проявлением любопытства в процессе непринужденной беседы. Очень ценно было то, что Эля делилась не столько собственными детскими наблюдениями, сколько информацией, подслушанной из разговоров матери с квартирной хозяйкой.

Лора с дочерью три года подряд останавливалась тут, в полуподвальчике квартирной хозяйки бабы Шуры. Они даже обменялись адресами и посылали друг другу письма, из которых Шура узнавала о времени приезда постояльцев, а Лора — о том, что на этот срок для нее будет освобождено полкомнаты. Хотя Адик все эти годы отсутствовал, отбывая срок, его личность нередко становилась предметом пересудов, так как Шура недолюбливала его мать, Раису, за спесь и высокомерие, но, учитывая, что они были соседями (Раиса жила этажом выше), хозяйка переходила на зловещий полушепот. При этом Лора прикрикивала на ужинавшую рядом дочь, чтобы она не слушала разговоры взрослых, а быстрее ела и шла спать. Но тут-то Эля и ловила каждое слово. Она довольно отчетливо запомнила то, что из года в год заочно шептала баба Шура заинтригованной элегантными преступлениями Адика Лоре. И хотя Эля в тщеславном стремлении рассуждать по-взрослому забавно путалась в специальной терминологии и говорила «фасовщик» вместо «фарцовщик», Марат не перебивал ее, на ходу восстанавливая то, что в действительности стояло за ее словами. Иногда, увлекшись случайно затронутым по ходу беседы предметом, Эля уклонялась в сторону от ее главной темы — и тогда Марату приходилось терпеливо и незаметно для ребенка возвращать допрос в нужное русло, мирясь с неизбежными на окольных путях потерями времени. В конце концов Марат составил об Адике приблизительное представление.

В свои неполные тридцать лет Адик нажил много врагов, но нацеливать на него кого-то из них не имело смысла, потому что любой из них в отдельности был, очевидно, слабее его, и только в совокупности у них хватило бы сил упрятать его за решетку. (Рецидивист Юсуф был, конечно, из друзей Адика, и Марат не решился бы затеять интригу, чтобы как-нибудь столкнуть их лбами.) Пять лет — это был его первый срок — Адик получил в совокупности за мошенничество и спекуляцию фирменными вещами, которые доставал у приезжающих в город-курорт туристов из соцлагеря и западных немцев. Ему грозил более длительный срок — его подозревали в валютных махинациях, но при обыске ничего не обнаружили: ни немецких марок, ни американских долларов, ни польских злотых, ни чехословацких крон, ни даже советских рублей. Кроме того, нашелся еще целый ряд смягчающих обстоятельств. И хотя ни одно из них официально нельзя было принимать во внимание, фактически они всё-таки расположили суд в пользу обвиняемого.

Отец Адика был инвалидом войны. (Марат отметил, что Эля называла его по-свойски — «дядя Коля», — в то время как про мать Адика говорила «Раиса», равнодушно копируя речь взрослых.) То, что он присутствовал на суде с боевыми наградами на груди, хотя даже 9 мая надевал лишь орденские планки, служило лишь трогательным проявлением его озабоченности судьбой сына. Этот работяга-фронтовик находился поблизости и в то же время бесконечно далеко от шикарных гостиниц и центральных набережных курорта, где отдыхали интуристы, включая граждан когда-то побежденной им Германии. Сам дядя Коля про это, может, мало думал. Но большинство местного населения, к которому, естественно, принадлежали разбиравшие дело Адика юристы и народные заседатели, относились к немцам с некоторой долей раздражения. Дело было не в зависти к их одежде — чего ж тут плохого, если человек имеет возможность носить добротные модные вещи, — а в том, что они в чужой стране нисколько не желали поступаться своими привычками. Например, у взрослых мужчин была манера носить в общественных местах шорты. Среди советских граждан это позволяли себе только мальчики пионерского возраста, не считая, конечно, отдельных выскочек и эксцентриков. По этим шортам и другим приметам фарцовщик за версту видел иностранца, еще до того, как тот раскрывал рот и произносил что-нибудь по-немецки. Вот такому-то Клаусу с торчащей из-под шорт рыжей шерстью на ногах Адик и показал фокус, про который долго рассказывал весь город после того, как слухи о нём просочились из правоохранительных органов в общественное мнение. И даже сами блюстители социалистической законности наверняка в душе усмехались, хотя вслух, квалифицируя преступление Адика, употребляли такие слова, как «дерзкое» и «особо циничное».

Марату это дело, насколько он мог судить по рассказу Эли, показалось изящным, но не слишком мудреным. Втеревшись в доверие к одному из западных немцев и убедившись, что Клаус не искушен в вопросах православной обрядности, Адик предложил ему купить древнерусские иконы из его якобы частной коллекции, которые он временно выставил в храме. Перед службой введя немца в полупустой храм, Адик предложил ему выбирать иконы, а сам подошел к попу и сказал, что убедил своего знакомого, протестанта из Германии, обратиться в православную веру. Батюшка подошел к немцу и ласково кивал, когда тот указывал на ту или иную икону. Немец, таким образом, в присутствии «хозяина коллекции» ставил попа в известность о том, какие иконы заберет после покупки, а священник думал, что протестант восхищается их красотой, и Адик в этом смысле переводил его реплики. Между интуристом и настоятелем храма был языковой зазор, и аферист виртуозно сыграл на их взаимонепонимании. Когда началась служба и поп ушел в алтарь, Клаус расплатился с Адиком валютой и даже получил скидку. Правда, тот напоследок попросил его об одном пустяке: из уважения к чувствам верующих не снимать иконы со стен до конца богослужения. Пока немец торчал в храме, сторожа приобретенные им предметы культа, русский сел в ожидавшее его такси и умчался в аэропорт — билет до Москвы был куплен заранее. Видимо, тяга Адика к броским эффектам была неистребима даже в ущерб безопасности. Расстояние от приморского курорта до Москвы и даже до Владивостока не могло защитить его от карающей десницы правосудия.

Компетентные органы быстро разобрались, какими мотивами руководствовался то ли обнаглевший, то ли свихнувшийся империалист, когда среди бела дня на глазах у возмущенных свидетелей принялся снимать иконы со стен храма. И, может, именно время вылета рейса из города (и оставшийся в аэропорту корешок авиабилета с фамилией Адика), поскольку аэропорт регистрировал всех пассажиров, включило Адика в круг подозреваемых. Как бы то ни было, его вычислили и привлекли к ответственности. Состоялся странный суд, на котором потерпевший иностранец отсутствовал, а тайные симпатии всех, за исключением служителей культа и группки их приверженцев, были на стороне обвиняемого. И чем тоньше было идеологическое чутьё юриста, тем отчетливее он понимал, что своими противоправными действиями беспартийный Владилен Зотов фактически отстаивал завоевания социализма. Об этом нелегко было говорить всерьез и вслух, но из-под его мошенничества просвечивали и утонченный советский патриотизм, и воинствующий атеизм самого ядовитого толка. Адик разом выставил на посмешище и наших попов с их ребяческой верой в очевидное превосходство православия над остальными религиями, и западный мир чистогана, где даже ученый-биолог, учуяв запах наживы, забывает про бабочек, ради которых приехал на Кавказ, садится не в свои сани и теряет элементарный здравый смысл. Как выяснилось из показаний самого Клауса, он остался глух даже к глумливым предупреждениям самого афериста о готовящемся обмане: куражась и набивая иконам цену, Адик датировал их девятым веком, словно они могли быть написаны до принятия на Руси христианства. Словом, сын продолжал дело отца на незримых фронтах «холодной войны», как едко выразился в кулуарах судебного заседания некто Голубев, следователь по особо важным делам. Кроме того, что Адик утер немцам нос, он, встав на путь фарцевания, адресно повышал благосостояние населения. Владилен не был даже комсомольцем, но из его дел вытекало, что он смотрел на туристов из капстран, как Ленин на буржуазию, и эта преемственность, хоть и странная до карикатурности, тоже умеривала прокурорский пыл самых строгих судей. Во всяком случае, Марат на их месте не мог бы всего этого не понять.