а на место фюрера заступит другой германец, не брезгующий править русским быдлом теми же методами.

К началу зимы Строганов описал бы своё внутреннее состояние одним только словом — безысходность.

Шпики доносили: народ отныне именует С.С., «Союз Спасения», не иначе как «стая сволочей», «стадо скотов» или «стыд и срам», а то и покрепче, русский люд всегда изобретателен на бранные прозвища.

Отвратно было в зеркало глянуть: оттуда смотрел на Строганова обер-фюрер К.Г.Б. — один из главных эсесовцев.

Недаром Руцкий натурально вздрогнул, услышав про СС. Или знал, или предчувствовал что-то.

* * *

Вторая полоса «Парижских новостей» открывалась статьёй о России.

«До Рождества Христова с очевидностью стало понятно, что переезд Верховного Правления во Владимир откладывается до неопределённости. Посему вождь повелел отмечание главного державного праздника затеять в Москве и в покинутой невской столице».

Я перевернул очередную газетную страницу. Новостям с востока французские газетчики отводили целые полосы. О чудачествах Верховного Правления, как и строгостях Вышнего Благочиния и Расправного Благочиния, парижане читать любили. В самой Франции царило сравнительное затишье, выборы в Национальный конгресс — только в следующем году, в заокеанских колониях порядок, не сравнить с бурной жизнью Руси.

С американских доходов мы с Грушей купили полдома на Монмартре. Часть денег с двух поместий мне удалось вывезти из России, кое-как обменяв на европейские франки и гульдены, пока инфляция не сожрала всё в ноль. Свободный обмен прекратился, меня выручил лишь мандат от Пестеля. «Партайгеноссе» Руцкий, пусть на самом деле и не состоящий в С.С., представлялся губернским чиновникам и банкирам лицом столь значительным, что отказу я не знал нигде.

Аграфена Юрьевна обустроила парижское жилище наше со всевозможным уютом, наняла лакея, девочкам — гувернанток, обучающих их французскому и немецкому, а также учителя музыки и манер. Я подумывал и здесь открыть практику, подобную госпиталю в Нью-Йорке, через сколько-то лет деньги закончатся. Да и девочкам нужно приданое. Маше-красавице, осаждаемой кавалерами, уже скоро. Но…

— Я принесла тебе чаю с вареньем и мёдом, дорогой! — супруга опустила поднос с моими любимыми лакомствами рядом с диваном, сама пристроилась рядом. — Так и просидишь как сыч целый день?

— Кто-то сказал: в стране, где имеются диваны, прогресс невозможен, с них положительно не хочется вставать.

— Особенно, когда есть что почитать. О России пишут? Там плохо по-прежнему?

— Вот, новость дня. Придворный государев художник написал портрет Александра Строганова, как сказано в статье: высокого и осанистого, в парадной форме обер-фюрера К.Г.Б.

— Хорош, наверно. А почему об этом печатают в газетах?

— Потому что малые копии того портрета отправлены к Бенкендорфу, Дибичу и Дубельту, а также в кабинеты поплоше, дабы мелкие столоначальники не только самого главного вождя знали, но и указующий строгановский перст.

Московский репортёр писал, что к годовщине Великой Декабрьской революции Белокаменная украсилась. Особенный шарм придали ей кумачовые полотнища со словами Пестеля из «Русской правды», у церквей развешенные и в присутственных местах. Люд московский ходил, голову задрав, грамотные вслух читали, неписьме́нные прислушивались.

Даже гелиографическое фото напечатали, плакаты висят чинно, они не убегают как Пушкин — опрокинуть бокальчик да картишки раскинуть.

«Народъ имѣетъ обязанность Правительству повиноваться».

«Благоденствіе общественное важнѣе Благоденствія частнаго».

Избранные истины из «Русской правды» Коллегия Священного Синода наказала читать на проповедях с амвона; в школах и лицеях они заучивались наизусть.

Ещё через несколько дней мне попалась газета о праздновании дня Великой Декабрьской революции. Журналист сообщал:

«В морозный день государь с соратниками по партии поднялся на парадное кремлёвское крыльцо и зачитал приветственное слово перед солдатами московского гарнизона, полков внутренней стражи и приглашёнными статскими служащими. Затем по брусчатке дворцовой площади маршем прошли праздничные полки.

— Айн… Айн… Айн-цвай-драй, — отсчитывали шаг унтеры, разворачивая ротные коробки лицом к обожаемому фюреру.

— Хайль Пестель! — кричали полковые командиры, проходя у крыльца.

— Зиг хайль! — орали солдатские глотки, а тысячи сапог складно лупили по брусчатке.

Вождь приветствовал их поднятием руки. Вечером отгремела салютация, русские её называют — огненная потеха; праздник удался».

В этой реальности воплотились некоторые отвратительные черты и Третьего Рейха, и сталинского СССР, в чём-то здешняя Россия хуже их обоих, хоть с «великой» революции прошёл лишь один год, а с учреждения пестелевой диктатуры — жалкие десять месяцев. Наверняка монархию Романовых в Москве вспоминают как райскую эпоху. Николай Павлович, имевший шанс в 1825 году получить титул императора всероссейского, живёт в Париже, обычный политэмигрант с женой и четырьмя детьми. Я навещал его и убедился — его надобно использовать как знамя для реставрации монархии. Сам Николай собирать оппозицию, тем более — армию для похода на Москву, не возьмётся никогда. Я погладил по головке Сашеньку, в той реальности — Александра II Освободителя, здесь ему пока лет восемь, и отправился домой, на Монмартр, прихватив очередную порцию газет у уличных разносчиков.

Одна публикация меня просто сразила. Писавший её был допущен в Петропавловскую крепость в Санкт-Петербурге. Там особенно отметили День революции.

«На подёрнутые инеем булыжники кронверка солдаты вывели десяток арестантов в ручных и ножных железа́х. Злоумышленники слушали ляйтера Расправного Благочиния, огласившего приговор и высочайший рескрипт.

— Пётр Иванович Борисов, двадцати шести лет, обыватель города Житомира, умышлял на убийство вождя державы, вызывался сам, дал клятву на совершение онаго и умышлял на лишение свободы главы Коллегии Государственного Благочиния; учредил и управлял тайным обществом «Спасение республики»; приуготовлял способы на совершение сих злодеяний. Указом Расправного Благочиния от тринадцатого декабря сего года приговорён к повешенью.

— Мерзавцы! — изошёлся криком Борисов, влекомый к виселице парой солдат, по случаю празднества парадномундирных. — Революцию продали, утопили в крови! Падёт проклятие на головы ваши!

Голос прервался, удушенный тряпкою, а на голову смутьяна водружён был мешок; тело вздрогнуло раз-другой на верёвке и затихло.

— Барятинский Александр Петрович, двадцати восьми лет, отставной штаб-ротмистр и обыватель Тульчина, умышлял на убийство главы Вышнего Благочиния и приуготовлял способы на совершение сего злодеяния. Указом Расправного Благочиния от тринадцатого декабря сего года приговорён к повешенью.

Мрачный усатый кавалерист не огласил криками кронверк, молвил просто:

— История нас рассудит, господа.

С тем словом ступил на эшафот; тело дёрнулось его и упало, не удержанное слабой верёвкой. Двое солдат потащили Барятинского на исправную виселицу.

— Что ж это деется, Господи? — шепнул молодой парнишка, недавний рекрут.

— Известное дело, верёвка потёрлась от частой работы, — ответствовал бывалый солдат, прилаживая новую петлю. —