Считая, таким образом, себя вправе обличать, о. Илиодор не желал знать никаких ограничений: «от Бога, от Святого Неба получили мы право учить народ. И никто из людей не может отнять у нас этого права. Никто не заставит меня замолчать говорить правду!». В другой раз он заявил, что обличения «не могут запретить ни местный пристав, ни полициймейстер, ни губернатор, ни даже Царь».

О тех собратьях, которые сводили свое служение к обрядовой стороне, о. Илиодор говорил, что они проповедуют «мертвого бога», в отличие от него, проповедующего «живого Бога».

Лицам, считавшим себя оскорбленными его проповедями, он отвечал: «Я не ругаю и не оскорбляю вас, ибо я никого еще не ругал и не оскорблял, но я изобличаю вас за ваши беззакония». Поэтому нет повода для обиды: «нечего на зеркало пенять, если рожа крива. Нужно не на зеркало пенять, а исправляться».

Царицынский благочинный прот. С. Каверзнев высказывался против обличительной тактики о. Илиодора, считая его ошибкой публичные обличения, тогда как апостол Павел заповедал обличать тайно, а в крайнем случае — при трех свидетелях.

Друзья же о. Илиодора разделяли взгляды иеромонаха на этот вопрос. Русский Народный Союз имени Михаила Архангела выразил возмущение, что «слова правды и осуждения, произнесенные служителем церкви, по долгу связанному с его саном, ставлются ему в вину». Преосв. Гермоген отмечал, что о. Илиодор обличает не исключительно личности, а человеческие пороки в целом, приводя имена для примера. Насельник царицынского монастыря иеромонах Гермоген предсказывал, что когда-нибудь придется с раскаянием вспомнить эти речи со словами: «Счастливы мы были бы, если бы о. Илиодор не только обличал, а бил даже палкой своей пастырской за наши беззакония».

Да и сам о. Илиодор придавал своим проповедям большое общественное значение как попытке предотвратить вторую революцию: «Знайте, что скоро наступит такое же время, какое было лет 5–6 тому назад, когда безусые мальчишки и жиды вели народ русский к погибели, порождали в нем вражду друг к другу. Так вот, если я теперь не буду говорить громко, не буду говорить резко, то тогда вместо меня заговорят бомбы, заговорят пулеметы и только тогда русские власть имущие люди поймут меня и пожалеют, что они завязывали мне уста, но тогда это будет уже слишком поздно».

Однако со временем, под влиянием гонений, о. Илиодор стал разочаровываться в своей обличительной теории. «Это была моя личная вина, моя личная ошибка, что я погорячился и думал, что только одним своим пастырским словом с этого амвона я могу привести их к исправлению, привести к раскаянию…». Но усомнился он не в своем долге, а лишь в силе убеждения.

О. Илиодор полагал, что область его обличений распространяется на весь крещеный мир. «Проповедник должен одинаково вмешиваться и в семейную, и общественную, и государственную жизнь, если видит неправду и несправедливость».

Руководствуясь этим соображением, он бесцеремонно вторгался во все сферы общественно-политической жизни. На суде член Г. Думы Розанов заметил ему: «Ваши, например, пререкания с полицией не могут быть внесены в круг проповеднической деятельности», на что о. Илиодор ответил: «Полиция — христиане, и, как пастырь, я должен влиять на них». Обличительная власть пастыря распространялась, по его мнению, даже на монарха. Недаром путеводной звездой о. Илиодора был свт. Филипп, обличавший Иоанна Грозного. В одной из речей, произнесенной перед лицом двух архиереев, проповедник поставил в пример современным пастырям русских святителей-митрополитов, которые, «замечая ошибки и слабости не только простого народа, а даже Царей, не боялись говорить об этом им в лицо».

Вскоре как раз представился случай: о. Илиодор узнал о благоприятной для еретика гр. Толстого Высочайшей резолюции. Ее текст был составлен Столыпиным, но это не оглашалось. «…если Царь думает о Толстом так, как написал, — заявил о. Илиодор, — то я, как священник, могу с Ним не согласиться и думать иначе, и если бы мне пришлось говорить с Царем с глазу на глаз, то я сказал бы Ему: Царь-Батюшка! Ты Помазанник Божий, волен Ты распоряжаться над всеми подданными, но я — священник и служба моя выше Твоей, я имею право не согласиться с Тобой, ибо Богом мне разрешено учить и Тебя, и Министра, и графа, и простого мужика; — для меня все люди равны. Вот что я сказал бы Царю».

Впрочем, встретившись с Государем полгода спустя, о. Илиодор воздержался от подобных речей.

Наряду с сильными мира сего иеромонах обличал и простых обывателей. О. Илиодор не терпел в людях не то что неверия, а даже недостаточного прилежания к молитве. Например, он сознавался, что «скорбел душой», видя, как его прихожане на Андреевском стоянии не кладут положенных 650 поклонов. Еще больше его, выросшего в благочестивом деревенском быту, удручало пренебрежительное отношение городских жителей к вере и святыням.

Со временем о. Илиодор приобрел привычку поучать всех, кто попадался под руку: во время богослужений делал замечания публике, в поездах придирался к попутчикам, на улицах — к прохожим. Поводом служили разные бытовые прегрешения — разговоры и вообще неблагочестивое поведение во время богослужения, курение и неснятие шапки при виде святынь (под чем понимался не только крестный ход, но даже простой переход иеромонаха в облачении и с крестом из одного дома в другой), кощунственные шутки и т. д.

Однажды у о. Илиодора вышло в поезде столкновение с одним господином, провожавшим свою супругу и курившим папиросу. Была морозная декабрьская ночь, и господин попросил толпу прихожан, сопровождавшую, по обычаю, священника, закрыть двери. «Ишь ты! — возмутился о. Илиодор. — Свежий морозный воздух противен стал, а табачищем прет, так не противно. Накурил как!».

Очевидцев шокировал не только сам факт его замечаний, особенно сделанных посторонним лицам, но и грубая форма его слов. Он же объяснял, что другого языка люди не понимают, и приводил примеры из своего опыта, когда ласковые увещания были бессильны, а резкий окрик сразу приводил человека в чувство.

— Любезный, сними шапку, видишь все стоят без шапок, — здесь крест, — ласково обратился о. Илиодор к одному развязно стоявшему грузчику.

— Что мне за указ все, — я сам себе указ, — буркнул тот.

— Нехорошо, ты ведь православный.

— Я сам себе указ.

— Сними, болван, шапку, — завопил, наконец, раздраженный о. Илиодор.

Эффект был мгновенный.

Поэтому иеромонах стал начинать прямо с окрика: «Снимай шапку!» — вопил он.

«Тише вы там, здесь не базар, не депутатское сборище», — кричал он тем, кто шумел во время проповеди.

«Шляпки! Зеленая и красная! Безобразницы, бесстыдницы! Зачем вы сюда пришли?» — дамам, разговаривавшим во время молебна.

Дамские шляпки вообще составляли предмет особой неприязни о. Илиодора, полагавшего, что женщина должна покрывать голову при молитве исключительно платком. Если иеромонаху с его паствой случалось посетить чужую