Мы довольно хорошо знаем, как это обидно, когда кто-то откровенно и без всяких метафор называет человека животным; а уж то, что мы постоянно употребляем выражения «стадо», «стадный инстинкт» и тому подобные, именно по отношению к людям «современных идей», обязательно будет названо почти что преступлением. И что с того? Мы не можем поступать иначе, потому что как раз в этом и заключается наш новый взгляд. Мы обнаружили, что во всех основных моральных суждениях Европа и те страны, где господствует европейское влияние, достигли полного согласия: в Европе точно известно то, что казалось неизвестным Сократу и чему некогда обещал научить знаменитый древний Змий, – в Европе сегодня «знают», что такое добро и зло. И как бы резко и неприятно для слуха это ни звучало, но мы снова и снова повторяем: то, что в данном случае считает себя знающим, что само себя прославляет своей похвалой и порицанием, что само себя называет добрым, есть инстинкт стадного животного человека – инстинкт, который прорвался сквозь другие инстинкты, стал доминировать и преобладать над ними и начал постоянно усиливаться по мере роста физиологического сглаживания различий, симптомом чего он и является. Сегодня мораль в Европе – это мораль стадных животных: это, насколько мы понимаем, единственный вид человеческой морали, кроме которого, до которого и после которого возможны или должны быть возможны многие другие, и прежде всего – более высокие морали. Но эта мораль всеми силами защищается против такой «возможности», против такого «долженствования»; она непреклонно и упорно твердит: «Я – сама мораль, и нет морали, кроме меня!»… С помощью религии, которая всегда вознаграждала и льстила самым возвышенным стадным желаниям, дело дошло до того, что даже в политических и социальных институтах мы видим все более явное выражение этой морали: демократическое движение наследует христианскому. Но темп этого движения еще слишком медленен и усыпляющ для более нетерпеливых, для больных и страждущих выразителей названного инстинкта, и это видно из того, как все неистовее воют и все откровеннее скалят зубы анархистские псы, которые рыщут ныне по улицам европейской культуры; мнимым образом противоположные спокойным и предприимчивым демократам и идеологам революции, а в еще большей степени – глупым философастерам и фанатикам братства, которые называют себя социалистами и хотят «свободного общества». В действительности же они сходятся с ними в полной и инстинктивной враждебности ко всякой форме общества, отличной от автономного стада (вплоть до отрицания самых понятий «господин» и «раб»; ni dieu ni maitre, как гласит одна социалистическая формула); они сходятся с ними в упорном сопротивлении каждому особому требованию, каждому исключительному праву и преимуществу (что, в конце концов, означает сопротивление любому праву: тогда, когда все равны, никому уже не нужны «права»); они сходятся в недоверии к карающему правосудию (словно оно есть насилие над более слабым, несправедливость по отношению к необходимым последствиям всего прежнего общества); но точно так же они сходятся и в религии жалости, в сочувствии ко всему, что чувствует, живет и страдает (нисходя до животных и возносясь до «Бога»: демократическому веку свойственна такая разнузданность, как «сострадание к Богу»); все они сходятся в вопле и нетерпении сострадания, в смертельной ненависти к страданию в целом, в почти женской неспособности оставаться зрителями, в неспособности позволять страдать; они сходятся в невольной угрюмости и чувствительности, проклятие которых, по-видимому, угрожает Европе появлением нового буддизма; они сходятся в вере в мораль общей жалости, словно она есть мораль сама по себе, вершина, достигнутая вершина человека, единственная надежда будущего, утешение для современников, великое искупление всей вины прошлого – все они сходятся в вере в общность как спасительницу, и, значит, вере в стадо, в «себя»…»

«По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего», 1886

В книге «Веселая наука», 1882, Ницше развивает эту идею. («Веселой наукой» философ называл знания, которые помогают нам сохранять жизнерадостность и веселье перед лицом жизненных трудностей.)

«Я приветствую все признаки того, что начинается более мужественная, воинственная эпоха, которая вновь будет превыше всего почитать смелость. Эта эпоха проложит путь эпохе еще более высокой и накопит силы, которые однажды понадобятся этой высшей эпохе – той, которая включит героизм в поиски знания и будет вести войны за идеи и их последствия».

«Веселая наука», 1882

Первое побуждение – как можно дальше отстраниться от самого упоминания войны. Но Ницше вовсе не составляет эксцентричный доклад для министерства обороны или Пентагона. Он пишет о том, что установление в мире господства красоты и мудрости – это задача, подобная войне и требующая той же преданности, мобилизации ресурсов и усилий.

«Для этого сейчас нам нужно множество смельчаков, которые не могут появиться из ничего, тем более из песка и ила современной цивилизации и централизации больших городов. Нам нужны люди, умеющие быть молчаливыми, одинокими, решительными, стойкими и постоянно занятыми незаметными действиями; люди, которые склонны во всех вещах искать то, что в них следует преодолеть; люди, которым веселость, терпение, простота и презрение ко всему суетному свойственны в той же мере, что и великодушие в победе и снисходительность к мелкой суетности побежденных; люди, обладающие острым и свободным мнением обо всех победителях и о роли случая в каждой победе и славе; люди с собственными праздниками, собственными буднями и собственными днями траура, привыкшие отдавать приказы уверенно, но в то же время готовые повиноваться, если это необходимо, – в том и в другом одинаково гордые, одинаково служащие своему собственному делу; более рискованные люди, более плодотворные люди, более счастливые люди! Ибо, поверьте мне: секрет получения величайших плодов и величайшего наслаждения от существования заключен в умении жить опасной жизнью. Стройте свои города на склонах Везувия! Посылайте свои корабли в неведомые моря! Живите, воюя с равными и с самими собой!»

«Веселая наука», 1882

Конечно, смелость и необычность мышления не помогут вам вписаться в общее течение жизни. Ницше пытается представить, какие друзья ему понадобятся.

«Нужнее всего для моего лечения и восстановления была вера в то, что в этом я не одинок, что я не один вижу это; мне необходимо было волшебное ощущение родства и равенства во взгляде и желании, покой верной дружбы; мне нужна была общая слепота, без подозрений и знаков вопроса, наслаждение внешностью, поверхностью, близким и ближайшим – всем, что имеет цвет, кожу и видимость.

Так, однажды, когда мне это было нужно, я изобрел «свободные умы», которым посвящена эта меланхолично-смелая книга под названием «Человеческое, слишком человеческое». Таких «свободных умов» никогда не было – но, как я уже говорил, их общество было мне необходимо, чтобы сохранить хорошее настроение в тяжелые моменты (болезни, одиночества, чужбины, лени и бездеятельности); они были мне нужны, как смелые товарищи, призраки, с которыми можно болтать и смеяться и которых можно послать к черту, когда они становятся скучными, – как замена недостающих друзей. Что такие свободные умы могли бы существовать, что наша Европа будет иметь таких веселых и дерзких людей среди своих сыновей завтрашнего и послезавтрашнего дня, реальных и осязаемых, а не – как в моем случае – призрачных и отшельнических: в этом я менее всего хотел бы сомневаться. Я уже вижу, как они идут, медленно-медленно; и, может быть, я способствую ускорению их прихода, заранее описывая те судьбоносные условия, в которых я вижу пути их прихода?»