– Уеду, – подтвердил он.

– Ну и хорошо, – заявила она.

В этот момент она верила тому, что сказала. Хэнк жил в ее доме, после того как она выписалась из больницы, и Лену раздражало то, что он вмешивается в ее дела.

– У меня там бизнес, – сказал он, словно его жалкий бар на окраине Риса не уступал «Ай-би-эм». – Мне нужно вернуться. Уеду сегодня, если ты этого хочешь.

– Хорошо, – сказала она.

Ее сердце застучало при мысли, что ночью она останется одна. Лена не хотела, чтобы Хэнк жил в ее доме, но знала, что, если он уедет, она не будет чувствовать себя в безопасности. Даже днем, во время работы, когда Хэнк отлучался, чтобы посмотреть, все ли в порядке с его баром, она страшно боялась, что он попадет в аварию или просто решит не возвращаться. Тогда Лене придется жить одной в темном пустом доме. Хотя Хэнк был нежеланным гостем, он тем не менее защищал ее.

– У меня есть чем заняться, – сказал он.

Она молчала, но мысленно повторяла свою мантру – пожалуйста, не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй меня. У нее сжималось горло от желания сказать это вслух.

Автомобиль дернулся: Хэнк нашел место на стоянке возле церкви. Старый «мерседес» несколько раз качнулся взад и вперед и успокоился.

Хэнк глянул на Лену, и она поняла, что он знает ее мысли.

– Хочешь, чтобы я уехал? Скажи когда. Могла бы и раньше меня попросить.

Она прикусила губу. Ей хотелось почувствовать вкус крови. Искусственные зубы при этом сдвинулись, и, вздрогнув, она приложила руку ко рту.

– Что? Не можешь сказать?

Лена всхлипнула.

Хэнк отвернулся от нее. Ждал, когда она возьмет себя в руки. Она знала, что он мог спокойно смотреть, как в баре случайный посетитель напивается в хлам или ловит кайф, добыв дозу зелья, но слез Лены переносить не мог. Знала также, что он ненавидит ее за то, что она плачет. Вот к Сибил он относился, как к ребенку, всегда о ней заботился. Лена была сильным человеком, ни в ком не нуждалась. Перемена ролей оказалась для него шоком.

– Тебе нужно показаться терапевту, – сердито рявкнул Хэнк. – Вот и твой шеф говорит тебе то же самое. Это необходимо, а ты не слушаешься.

Она раздраженно покачала головой, не отрывая ото рта руки.

– Незачем выезжать на происшествия, – произнес он тоном осуждения. – Ложись в девять часов, вставай попозже. Ты о себе совсем не заботишься.

– Я о себе забочусь, – пробормотала она.

– Иди к терапевту, или я сегодня же уеду.

Он положил ладонь на ее руку, заставляя ее повернуть голову.

– Я серьезно говорю тебе, детка.

Неожиданно выражение лица его изменилось, и суровые морщины разгладились. Он отвел назад ее волосы. Хэнк старался вести себя с ней по-отечески, но его легкие прикосновения напомнили ей о том, как трогал ее насильник. Та нежность была самым страшным воспоминанием: мягкие поглаживания, осторожное использование языка и пальцев, с тем чтобы вызвать у нее возбуждение, страшно медленный половой акт. Казалось, что он не насилует, а занимается с ней любовью.

Лену затрясло, она не могла унять дрожь. Хэнк быстро убрал руку, словно понял, что прикоснулся к чему-то мертвому. Лена дернулась и стукнулась головой об окно.

– Никогда больше не делай этого, – предупредила она, но в ее голосе был только страх. – Не прикасайся ко мне. Никогда так меня не трогай. Слышишь?

Она задыхалась, пытаясь унять поднимавшуюся к горлу желчь.

– Знаю, – сказал он и спрятал руку за спину. – Знаю. Извини, пожалуйста.

Лена потянулась к дверной ручке, несколько раз промахнулась – так сильно дрожали ее руки. Она вышла из машины, глотнула воздух. Жара обволокла ее, и она зажмурилась, пытаясь не связывать воедино жару и сны о том, как она плывет по океану.

Позади себя услышала знакомый дружелюбный голос.

– Привет, Хэнк.

Это был Дейв Файн, проповедник.

– Доброе утро, сэр, – откликнулся Хэнк.

Голос у него был куда добрее, чем когда он разговаривал с Леной. Она и раньше слышала от него такие доброжелательные интонации, но только в обращении к Сибил. Лену он всегда лишь критиковал.

Прежде чем повернуться, Лена постаралась привести дыхание в норму. Улыбаться она не могла, но слегка приподняла уголки губ. Должно быть, проповедник принял это за болезненную гримасу.

– Доброе утро, детектив, – поздоровался Дейв Файн.

Пасторское сочувствие впиталось Файну в кровь, и это было хуже, чем все, что сказал Хэнк в машине. Последние четыре месяца Хэнк подталкивал Файна к Лене, хотел, чтобы та поговорила с духовным отцом. Проповедник был также и психотерапевтом. Во всяком случае, он так утверждал. По вечерам он принимал пациентов. Лена не хотела говорить с ним о погоде, а уж тем более о том, что с ней произошло. И дело не в том, что Файн не казался ей достойным христианином, а в том, что последний из всех людей, с кем Лена могла бы говорить об этом, был проповедник.

Она коротко поздоровалась и прошла мимо, прижимая к груди сумку, словно старая дама на распродаже поношенных вещей.

Лена спиной почувствовала его взгляд. Слышала, как Хэнк извиняется за ее поведение. Священник ни в чем не виноват – человек он был хороший, – но она ничего не могла сказать так, чтобы он понял.

Лена ускорила шаг, смотрела прямо перед собой. У входа в церковь стояла толпа. Люди расходились, давая ей дорогу. Лена поднималась по ступеням, стараясь идти медленно, на самом деле ей хотелось вбежать в здание. Все, за исключением Брэда Стивенса, который по-щенячьи скалил зубы, улыбаясь ей, находили себе другой интересный объект. Мэтт Хоган, ставший партнером Фрэнка Уоллеса, сосредоточил свое внимание на сигарете: зажигал ее с таким видом, будто держал в руке ядерный заряд.

Лена вздернула подбородок и отвернула глаза, не желая, чтобы кто-нибудь с ней заговорил. И все же чувствовала обращенные на нее взгляды. Знала, что стоит ей отойти, как все тут же начнут шептаться.

Кроме ненавистных походов в церковь, Лену больше всего мучили люди. Город знал о том, что с ней приключилось. Всем было известно, что ее похитили и изнасиловали. Из газет они узнали мельчайшие подробности происшествия. За процессом ее выздоровления и последующим возвращением домой следили не менее увлеченно, чем за просмотром мыльных опер и футбольных матчей. Лена не могла пойти в магазин без того, чтобы кто-нибудь не попытался посмотреть на шрамы на ее руках. Не могла пройти через толпу без того, чтобы кто-нибудь не проводил ее сочувственным взглядом. Словно они были в состоянии понять, что ей пришлось пережить. Будто понимали, что это значит: сегодня быть сильной и независимой, а завтра – беспомощной и униженной. И на следующий день – тоже.

Двери церкви были закрыты, чтобы не пустить в здание жаркий воздух. Лена потянулась к ручке одновременно со священником, и их ладони соприкоснулись. Она отдернула руку, словно от огня, и, опустив глаза, подождала, когда он отворит дверь. Вошла в вестибюль, а потом и в зал, смотрела на красный ковер, на белые гипсовые карнизы, на скамьи, только не на людей. Не позволяла тем самым с собой заговорить.