взялся за веревку и поднял корзину, – задыхаясь, объяснял мясник, – а потом веревка осталась у меня в одной руке, корзина в другой, а курица проскочила между ног!

– Не может быть! Я сам ее привязывал! – На бегу легкое прихрамывание Густада превратилось в тяжелое припадание на одну ногу. Чем быстрее он бежал, тем уродливей оно становилось, и он не хотел, чтобы люди это видели. Мясник мчался впереди, стараясь схватить птицу. К счастью, вырвавшись во двор, она, вместо того чтобы броситься на дорогу, повернула направо и побежала вдоль черной каменной стены, которая и привела ее в тупик.

А там своей вихляющей утиной походкой расхаживал Хромой Темул. Он бросился на курицу и, ко всеобщему удивлению, включая и его собственное, поймал ее. Схватив за ноги, он поднял ее и стал с безумным ликованием размахивать ею, отчаянно бившей крыльями.

Хромого Темула можно было видеть во дворе с утра до вечера, и в дождь, и при ярком солнце. Стоило Густаду подумать о волшебстве, совершенном Мадхиваллой-Костоправом, исцелившим его сломанное бедро, на ум сразу приходил Темул, потому что Темул-Лунграа, Хромой Темул, как все его называли, был самым что ни на есть печальным примером человека, который, сломав бедро, имел несчастье подвергнуться традиционному методу лечения, как многие другие. Эти бедняги обречены много лет ходить на костылях или с палочкой, тужась, переваливаясь и задыхаясь в попытках снова научиться самостоятельно двигаться после операции, и впереди их не ждало ничего, кроме жизни с вечной болью.

Хромой Темул всегда держался подальше от одинокого дворового дерева, как будто боялся, что оно вытянет одну из своих ветвей и ударит его. В детстве он упал с этого дерева, пытаясь достать запутавшегося в его кроне воздушного змея. Мелия не была добра к Темулу, как к другим. Детям Ходадад-билдинга она помогала тем, что сок срезов ее веток оказывал успокаивающее действие на зудящую сыпь при кори и ветрянке. Напиток, который готовила из ее листьев (истолченных в ступке пестиком в темно-зеленую кашицу) Дильнаваз, способствовал нормальной работе кишечника у Густада все двенадцать недель, беспомощно проведенных в постели. Слугам, разносчикам и нищим, проходившим мимо, прутики мелии служили зубной щеткой и зубной пастой одновременно. Год за годом дерево бескорыстно отдавало себя всем, кому требовалась его помощь.

Но Темулу оно не благоволило. При падении с него он сломал бедро и, хоть приземлился и не на голову, что-то случилось внутри нее в результате этого несчастного случая – подобно тому, как иногда во время землетрясения раскалывается дом, находящийся далеко от его эпицентра.

После падения Темул уже никогда не стал таким, каким был прежде. Родители не забирали его из школы, надеясь хоть как-то поддержать и спасти от изоляции. Работало это или нет, но мальчик был счастлив, с трудом ковыляя туда на своих маленьких костылях, и они платили за его обучение, пока администрация школы не отказалась держать его в ней дальше и вежливо не объяснила им, что для всех причастных было бы лучше, если бы академическая карьера Темула на этом закончилась. Теперь его родители уже давно были мертвы, и за ним приглядывал старший брат, который работал кем-то вроде коммивояжера и постоянно находился в разъездах, но Темула это ничуть не огорчало. В свои тридцать с хвостиком он по-прежнему предпочитал детскую компанию. Исключение он делал только для Густада. По какой-то причине Густада он обожал.

Часто можно было видеть, как Темул регулирует движение вокруг дьявольского дерева, предупреждая детей, чтобы они держались от него подальше, если не хотят пострадать так же, как он. Он больше не пользовался костылями, но часто расхаживал перед детьми взад-вперед, демонстрируя в назидание им свою вихляющую походку и кривое бедро.

Дети в большинстве своем относились к нему хорошо, редко кто обижал его, пользуясь своим физическим превосходством. Предметы, оказывавшиеся в воздухе, – все, что свободно пари́ло, взлетало, падало и трепетало, – приводили его в восторг. Будь то птица, бабочка, бумажный самолетик или сорвавшийся с дерева лист, он неустанно гонялся за ними, пытаясь поймать. Зная его увлеченность всем, что летает, дети иногда, завидев его, подбрасывали перед ним мяч, веточку или камешек, но так, чтобы он самую малость не мог до них дотянуться. Храбро преследуя летящий предмет, Темул обычно падал сам. Или посылали перед ним футбольный мяч и, стоя сзади, наблюдали, как он ковыляет за ним. В тот самый момент, когда ему казалось, что он догнал мяч, несогласованное движение его ступней подталкивало мяч дальше, и безнадежное преследование возобновлялось.

Но в целом Темул прекрасно ладил с детьми. Не хватало терпения выдерживать иные его раздражающие привычки взрослым. Он любил провожать людей: от дворовых ворот до входа в дом, вверх по лестнице, до самой двери. И всегда, пока дверь не закроется, – с широкой улыбкой на лице. Некоторым это так докучало, что, прежде чем войти в ворота, они выглядывали из-за столба, чтобы убедиться, что путь свободен, или ждали, когда Темул повернется к ним спиной, чтобы проскочить незамеченными. Находились и такие, которые кричали на него и гнали, размахивая руками, пока до него не доходило, чего от него хотят; в этих случаях он выглядел крайне обескураженным, поскольку не понимал, почему так.

Но даже те, кого не раздражала привычка Темула всех провожать, не выносили другой его привычки – чесаться. Чесался он постоянно, как одержимый, – в основном под мышками и в паху. Чесался круговыми движениями рук, не только скребущих, но и словно бы что-то взбалтывающих, взбивающих, так что те, кому тонкости в изобретении прозвищ хватало на большее, чем Хромой Темул, называли его Омлетом. Женщины жаловались, будто он делает это намеренно в их присутствии, чтобы их смущать, и что он скорее потирает и ласкает себя, чем чешет.

Muà lutcha[42], говорили они, прекрасно знает, для чего предназначены все части его тела, даром что с головой у него не все в порядке – остальное на месте, и он даже не носит нижнего белья, которое поддерживало бы его хозяйство; стыд и срам, что все у него болтается на ходу.

Ну и наконец: слова куцего лексикона Темула вылетали из него с головокружительной скоростью и со свистом проносились мимо ушей слушателя. Как будто внутри у него имелось некое устройство, компенсирующее медлительность ног скоростью языка. Результат же был плачевным как для говорящего, так и для слушающего. Густад, один из немногих, мог разобрать, что он говорит.

– ГустадГустадкурицабегать. ГустадГустадкурицабыстробыстро. ЯпоймаляпоймалГустад. – Темул торжествующе воздел руку, державшую курицу за ноги.

– Очень хорошо, Темул. Ты молодец! – сказал Густад,