— А может, заглянем в кафешку, здесь неподалеку?

Стеклянная комната. Таких сейчас полным-полно в Москве. Стойка. Огромный, дико национальный самовар и интернациональная микроволновка. Столики «под мрамор», плетенные легкие стулья. И несколько посетителей, оживляющих пейзаж.

Набор всяческой снеди в витринках. Пугают омары, красная икра и осетрина.

— Н-не, пошли отсюда, — тяну Никиту за рукав.

— Вот уж нет! — Звякает хилой мелочью в кармане. — Чего пожелаете, королева Анна?

По правде сказать, я желаю по-быстрому и, по возможности, без урона для собственного достоинства смыться отсюда. Если у тебя шиш в кармане, ты преступник перед всяческим благополучием.

Вытаскиваю из кармана несчастную, сто раз деноминированную десятку:

— Хотела купить «О духовном в искусстве» Кандинского, но…

— Оставьте свою мелочь, миледи, — с барским видом пробасил кавалер. — Есть у меня несколько луидоров. Не только духовным жив человек.

Садимся за столик. Ждем кофе.

Вглядываюсь в тех, кто сидит по соседству. Со взаимным любопытством взглядывают на нас. Вот они, кому не наклодно — кофе по двадцати рублей за чашеку-наперсток. Обычно одеты. А чего я ожидала? По алмазу с куриное яйцо в каждом ухе?

— Вот, думают, двое безденежных идиотов, — обиженно говорю.

— Не заморачивайся, этот мир создан не для денег. — Учительствует Никита. — Это тебя Ванька загрузил, да? Социальное там неравенство, статус, перераспределение ценностей…

— При чем здесь Ванька?..

Официантши скользили мимо, кассирша грустно смотрела в окно фиолетово накрашенными глазами.

— Понимаю, мы не те, — поймал Никита официантку, — но мы тоже заплатили за кофе. И не уйдем, пока не выпьем его.

Я почувствовала: краснею.

— Ой, Ир, — громко крикнула официантка, — А мы ребяткам кофе-то не налили!

— Кому? — очнулась кассирша, — А чего ж не налили-то?

— Замотались…

Во чреве хлева теплые легкие струи звонко бьют в барабан подойника. Покорная Лыска жует траву-мураву. Мерное чередование ударов струек и вздохов Лыски замедляет время. Убиваю комара на щеке. Стою пред теплой влажной тьмой, где обитает умиротворенное, мудрое, рогатое животное. Поздний вечер. Распахнутая мгла небесная, в крупную, как роса, звезду.

Мою прапрабабку звали, как и меня. Выяснилось это совсем случайно. Бабушка провозгласила сие, выдержав некоторую паузу в разговоре.

— И какая она была?

— И-и, деточка… Маты говорила, не скупа, шутковать умила. Ей вечно треба было шось таке, — бабушка, на секунду оставив Лыску, повела по воздуху ладонью, — слово перегорнуть… Даже матери люди вспоминали, как баба шось говорила… Але ж я ее зовсим не помню…

Дальше не слушаю. Сладкая усталость клонит ко сну. Весело прошел этот день. А впереди еще целое лето таких же.

— Наша жизнь — кино, — рассуждает Серега, валяясь на копне, прямо на полиэтилене, которым укрывают копыцы от дождей.

— Театр, — восстанавливаю первоисточник.

Мы на берегу Кыколово. Это пруд, точнее, болото, недалеко, за селом… Кто его так прозвал? Почему? Кыка здесь живет, кикимора? Или кикола какая-нибудь? Лягушки квакают. Курлыкают аисты, сидя в своих огромных гнездах по вершинам деревьев. Кликают друг дружку утки.

На Кыколово яростная рыбалка. Не успевает крючок утонуть, как его кто-то куда-то тащит. Рвешь удочку на себя, а на крючке — тина. Или пучеглазая «удудка» — рыбешка со спичку.

— Слышь, ребя, — говорит Лешка, обернувшись к нам. Конопатый, щурится от солнца, в зубах соломина. — А какое это кино?

— Немое, — философствует Сергей, — и глухое. Черно-белое. То есть, знаешь, как зебра. Полоса черная, белая…

— Не, я имею в виду, по жанру? Мелодрама какая-нибудь тупорылая… Стремительно клубятся облака. Кажется, будто мы плывем, а небо неподвижно. Рыбачить надоело. Удочки на берегу.

— Нет, а что? — Продолжает Лешка, радостный от нашего молчаливого одобрения. — Вестерн — не подходит. Ни тебе ковбоев, ни тебе погонь. Так? На ужастик тоже не тянет. Потом… Что там еще? Комедия. Если комедия, то дурная.

Так и расцеловала бы их в смуглые щеки! Но мы здесь не признаем телячьих нежностей.

— Для примера Варька. Ее жись — как это — опупея.

— Эпопея.

— Ну, эпопея. Я эту Варьку ваще не понимаю, — взволнованно привстает на локте Сергей. — Помните, как они с Василем гуляли… Он за ней ходил, ухаживал, всякое такое. Добился, женился. И пить стал. Вот тоже мне, ломовой боевик.

— Обещал бросить.

Лешка пасмурнеет. Сейчас он суров в суждениях и даже тот факт, что у Василя есть мотоцикл, на который он позволяет садиться и даже «рулить на большой скорости», не спасет Варвариного мужа от осуждения.

— Как она живет, я не представляю. Этот не работает, малые орут, баба Катя ругается постоянно… Мы тут с Серегой к ней в гости ходили, так баба Катя сказала, что мы всю колбасу сожрали! — Лешка возмущен нелепой выдумкой бабы Кати.

— А вы сожрали? — все-таки уточняю я.

Хмыкают:

— Ну, сожрали. И что с того? — Лешка все еще безукоризненно серьезен. — Колбасы-то — два кусочка на тарелочке! А Варька живет с такой житомоткой. Помереть не встать.

Юные негодяи слямзили колбасу у добрейшей бабы Кати, последнюю, можно сказать, колбаску. Знаем мы эти два кусочка. Небось, вся баб-Катина орава могла бы день-два питаться. Я бы на месте бабы Кати, наверное, отодрала бы их за уши, а потом слегла от нервного потрясения.

Лешка, умело и ненавязчиво подтолкнутый, скатывается с копны.

— А-а-а! — Поняв, что происходит, он азартно карабкается наверх. — Все, ты труп!

— Чи-во? — Недоверчиво прислушивается Серега. — А ну, уйди!

Затем и я, чертыхаясь, под бессмысленный гогот барахтаюсь в колкой соломе. Набесившись, усаживаемся рядком. Сверху видно все озеро.

— Вон Сашко Беленко рыбалит.

— Айда к нему.

Крапива вдоль берега — выше нашего роста. На листьях — черные волосатые гусеницы. Я их боюсь. Пацаны для смеха норовят сунуть мне гусеницу покрупнее под нос.

Пробираемся по заросшим тропинкам. Беседуем.

— Чего он там ловит? Ведь не клюет. Скоро дождь будет.

— А удудки?

— Удудка рыба глупая и мелкая, в хозяйстве негодная.

— Загнул! Удудка хороша, если ее много и она в готовом виде. А что мелковата — так есть удобнее. Как семечки.

— Жалко мне рыб. Кишки выпустишь, чешую снимешь, а они еще бултыхаются. На сковородке еще подпрыгивают.