её не напугали ни четырёхногие тени возле мусорных баков, ни какое-то неразборчивое бормотание в глубине бетонного кармана. Как вернулась в комнату, она не помнила. Тут же включила весь свет, поскольку темнота казалась слишком плотной и смотрящей.

Совсем недавно обстановка прабабкиной комнаты раздражала: выцветшие со временем фотообои с огромными цветами, узорчатый ковёр на стене — красный и изумрудный на нём смотрелись почти ядовито. На полу вытертый палас, тоже с цветами: жёлтые нарциссы по коричневому фону. И повсюду — вязаные салфетки из какой-то дешёвой, яркой пряжи.

Лина всё мечтала, что однажды выкинет это старьё и пестроту, обставит всё в лаконичном японском стиле, и чтобы мебель была такой — трансформирующейся. Сейчас она воспалёнными лихорадочными глазами рассматривала каждое яркое пятно. Выставила на кухонную мойку всю посуду — бело-оранжевые чашки, такой же расцветки миски, неожиданно синюю кастрюлю. Электрочайник с принтом под гжель, его Лина поворачивала так и эдак, разглядывая голубые узоры. С ним в обнимку и заснула, забившись в прабабкино кресло, укрывшись лоскутным вязаным покрывалом. Надеялась, что сон, как и раньше, принесёт целебное забвение, но…

Вспышка.

…она стоит возле песочницы — той самой из детства. На куче песка забытые ведёрко и совочек, неожиданно, до рези в глазах, яркие: ведёрко зелёное, совок — оранжевый. Песок под ними жёлтый, с вкраплениями суглинка. Но ближе к основанию кучи начинает бледнеть, пока не выцветает в почти белый. Лина дышит, и дыхание — единственный слышимый звук, почти оглушает. Ни рядом с песочницей, ни на лазалках вокруг — ни души. Лина, чувствуя, как внутри, в животе, всё леденеет и готово ухнуть куда-то вниз — поворачивается…

Но скамейка пустая, никто на ней не сидит в «генеральской позе». Часть реек сохраняет цвет — бледно-зелёный с нарисованными ромашками. Там, где Монохром плавно поглотил цвета — ромашки почти невидимы. Тень внизу от скамейки чернильно-чёрная, зияющая.

Лина дёргается в сторону, ловит боковым зрением ещё одно цветовое пятно: полусдутый мяч, заляпанный местами грязью. Бирюзово-жёлтые полосы на боках мяча тоже вынуждают моргать и щуриться, такие яркие. А вот акация — словно инеем покрыта или пеплом, почти серебряная, только без блеска. Тень, в которой лежит мяч, такая же как, и под скамейкой: непроглядный провал. На его фоне до болезненного чётко видны белёсые «перья» листьев акации.

Лина нутром чует: сделает ещё пол-оборота назад и окажется на крыльце с кошкой, потом в подъезде, потом — в квартире дедушки, один за другим перебирая те стародавние кадры…

«Но плёнку выбросили! — вспоминает она, замерев и двигая только глазами. — Не проявили больше ни одной фотографии! Даже те две — пропали…»

Звук — невозможный в мире Монохрома, в котором нет никаких звуков — заставляет Лину почти понять, что она спит: тихонько скрипнули качели. Это даже неполноценный скрип, а самое его начало, потому что здесь — ничего не двигается. Кроме тех, кто вошёл в Монохром извне.

Лина медленно поворачивает голову, цепляя взглядом: мяч под кустом, скамейка, песочница. Чтобы увидеть качели, надо развернуться всем телом. Дыхание девушки, рваное, режущее слух, заполняет пространство, причиняет почти физическую боль ушам.

«Не оборачивайся!» — умоляет себя Лина, но тело во сне действует против её воли. И сначала, самым краем бокового зрения, она видит: стойка качелей с пятнами облупившейся краски. В чёрно-белом они выглядят неожиданно неприятно, как зажившие язвы. Ещё четверть поворота — и она вот-вот увидит, что на качелях кто-то сидит.

«Не смотри!» — беззвучно кричит себе Лина, а тело продолжает поворачиваться, как деревянный столб вокруг своей оси: руки прилипли к бокам, ноги — срослись в коленях.

Зародыш скрипа длится всё это время, набирая громкость, неуловимо и невыносимо медленно. Тот, кто сидит на сиденье без спинки, толкается пятками в землю, пытаясь раскачаться. Монохром не любит быстрых движений, поэтому обычное действие здесь — требует неимоверных усилий.

Лина видит сидящего — спиной к ней — почти целиком: тень, принявшая очертания человеческой фигуры. И тем не менее девушка знает, что смотрит сидящему в спину. И на фоне пустой площадки для игры в мяч светлой до почти белого, где ещё дальше терялись и таяли в белой пустоте очертания забора и веранд белого садика — эта тень смотрится так же ослепительно, как и солнце в ясном небе. Ни рефлексов, ни отдельных полутонов, отрывавших бы руки от тела, черты лица — от головы. Провал во тьму, в самое сердце Монохрома.

В ушах начинает звучать пульс, нарастая и заглушая звук дыхания Лины. В эти же мгновения тень на качелях — начинает оглядываться через левое плечо. Лина силится отвернуться, заставить себя сделать хоть полрывка в оборот — против хода кадров на плёнке. И ей кажется, что ступни начинают проскальзывать по песку. Ещё чуть-чуть…

Пульс в ушах Лины грохочет так, что уже сотрясает всё её напряжённое тело и даже чудится: всё окружающее пространство.

Сидящий на качелях силуэт преодолевает сопротивление Монохрома — и глядит на Лину через плечо.

У тени нет лица, нет черт, за которые бы можно было бы зацепиться. Тем чудовищнее выглядит белый глаз, выкатившийся из глубины тени и уставившийся на Лину проколом зрачка.

Такой же белый глаз, как у неё самой.

«Здравствуй, Линулечка…»

…этот голос… шёпот-эхо из чёрно-белого двойника парка… подтолкнувший её сделать страшный снимок…

«Давно не виделись …»

…голос, который девушка всегда помнила — и сейчас желает забыть! Потому что этого не может быть! Потому что!..

Лина задыхается, не в силах закричать, хотя крик невыносимо распирает грудь и горло. Пульс грозит разорвать тело в клочья. Надсаживаясь всей собой, девушка совершает крохотный поворот: к песочнице, мячу под акацией, обратно — прочь-прочь от этого пронзительного взгляда! И ей снова чудится: кости крошатся и рвутся невидимые нити. Ещё чуть-чуть!..

Вспышка!

Пульс перешёл в громовой раскат, взорвал на осколки всё пространство! В их водопаде Лина рушится и…

****

Звук падения Лины с кресла слился с настойчивым стуком во входную дверь. И это уже была не условно вежливая барабанная дробь, звонок не работал давным-давно, да и кому нужен дверной звонок при такой-то слышимости?! Было очевидно, что дверь вот-вот начнут пинать ногами, а то и вовсе снесут с петель.

Девушка лежала на полу, запутавшись в покрывале, с больно врезающимся в грудь носиком чайника. Хорошо, не на него рухнула, могла бы и рёбра сломать. Об этом Лина думала отстранённо, ещё не до конца осознав, что проснулась. В глаза бил свет: из-под потолка, добирался со стороны