приготовления, запланированные им лично, все еще не были полностью исполнены. Даже самый важный для него вопрос — война на втором фронте — оставался подвешенным. Он сам для себя не мог решить, боится ли он такой войны или готов на все ради тысячелетнего рейха. От своих приближенных он уже давно не ждал реальной оценки ситуации. С некоторых пор он не до конца доверял даже Гиммлеру, не говоря уже про самоуверенного и нахального Геринга, крикливого и льстивого Геббельса. Он начал свой поход, когда все вокруг кричали о скором триумфальном вхождении в Париж, Лондон, да и в Москву. Гитлер понимал, что может рассчитывать на поддержку даже тех кругов, которые официально считались противниками НСДАП. К ним он относил так называемую культурную элиту и, разумеется, часть генералитета. Почти за два года войны ситуация не сильно изменилась, но доверие Гитлера к своему окружению заметно поменялось. Его все больше и больше беспокоило будущее. Нет, не то будущее, которое он называл тысячелетним рейхом. В рейх он, конечно, верил, но все-таки относился к этому как к идее, которая должна вдохновить немецкий народ на многолетний труд для рейха. В жизни его часто занимали совсем другие проблемы: личное здоровье и особенно взаимоотношения с близким окружением. По мере того как приближался час войны с СССР, его фельдмаршалы, начиная с Геринга, все больше напоминали стаю крикливых ворон, которые каркают, но не знают зачем. Гитлер очень боялся Сталина. Он не понимал этого азиата и ждал подсказок от Гиммлера и Геринга. Но они только и говорили, что о скорой победе.

Гитлер им не верил. Он понимал, что они произносят только те слова, которые он хотел бы слышать. Иногда он мечтал о дне, когда к нему зашел бы Геринг и сказал: «Фюрер, не надо идти на русских. Останемся тут». Но заходил Геринг и кричал с порога: «Мы победим этих славянских рабов!»

Был только один человек в Третьем рейхе, с которым Гитлер мог откровенно говорить о своих страхах и опасениях. Это был Рудольф Гесс. Гесс, которого он знал уже несколько десятилетий. Гесс, с которым он сидел в одной тюремной камере и который честно работал на благо национал-социализма. Ему Гитлер верил.

Глава 11

Кафе «Кранцлер». Ноябрь 1991 года. Санитар Гесса рассказывает

После разговора с Бердом Роман решил встретиться с санитаром, который обслуживал Гесса. Санитара звали Абдулла Мелки. Роман знал, что санитар живет в Берлине, но после смерти Гесса ни с кем не общается, интервью не дает.

Берд, который был близко дружен с Абдуллой, договорился о разговоре и назначил встречу с санитаром в кафе «Кранцлер», на самом углу Курфюрстендамм и Иоахимсталлерштрассе.

В 1825 году венский кондитер открыл в Берлине первую кондитерскую «Кранцлер». После того как в 1944 году здание кафе во время бомбежки было разрушено, «Кранцлер» закрыли, но через несколько лет открыли на Курфюрстендамм. Излюбленное место для того, чтобы выпить кофе, съесть сладкое венское пирожное, провести переговоры со своим партнером, встретиться с любовницей. И при всем при этом остаться незамеченным для других.

Роман поднялся на второй этаж и заметил Берда, сидящего за столиком в самом дальнем углу зала. Большие витринные окна кафе, несмотря на ноябрь, были приоткрыты, свежий осенний ветерок шевелил листья декоративных карликовых пальм, расставленных прямо на полу.

— Здравствуйте, Роман. Кофе?

— Лучше капучино, битте.

В это время в зал вошел Абдулла и приблизился к столику.

Абдулла — высокий, худой, немного сгорбленный мужчина, типичный южанин. Черная, вперемежку с сединой шевелюра обрамляла его блестящую лысину, которая начиналась от лба и заканчивалась далеко на затылке.

Он молча сел. Все трое переглянулись. Берд обратился к санитару:

— Ты можешь говорить очень откровенно. Этот парень — русский, никакого отношения к американцам или англичанам не имеет. Он журналист и поможет нам достать архивы Гесса.

— Да, вы можете говорить откровенно, — вступил в разговор Роман.

Кельнер принес чашечку кофе Абдулле. На блюдце лежал кусочек сладкого кекса. Абдулла взял его двумя худыми пальцами с аккуратным маникюром и отправил в рот. Затем сделал глоток кофе, вполоборота повернулся к Берду.

— Все знаю… Помню хорошо… И все равно как-то странно об этом рассказывать. Для меня в этот день закончилась часть моей жизни.

Абдулла говорил на отличном немецком языке, без акцента и без ошибок.

Роман удивленно глянул на санитара. Ему показалось, что Абдулла лукавит.

— Думаете, я притворяюсь? — Абдулла разгадал взгляд Романа и укоризненно покачал головой. — Я был личным санитаром Рудольфа Гесса больше пяти лет. Не могу сказать, что мы были друзьями. Однако я привык к этому старику, в общем, жил с ним ежедневно по много часов. Кстати, я не был единственным санитаром. К нему приходили врачи, а когда меня не было в тюрьме, там находился другой санитар.

В разговор вмешался Берд.

— Гесс называл его личным санитаром, вы должны понимать, что в устах вечного пленника — так мы называли его — это было наивысшим проявлением признательности и доверия.

— Это так. У нас сложились, правда, непростые отношения, извините, должен сказать. Он иногда замыкался и неделями молчал. Потом говорил без остановки, даже не глядя на меня. Может быть, он доверял мне, потому что я не немец? Он знал мое происхождение, а, как вы знаете, с Тунисом и Египтом его связывало очень многое.

Роман хотел бы уже приступить к конкретному разговору. Рассуждения о том, почему Гесс так хорошо относился к санитару, интересны, но ничего не добавляли к рассказу директора тюрьмы.

Абдулла ощутил настроение журналиста и сразу стал конкретен.

— Вы наверняка читали сообщение прессы? Во всех сообщениях указано, что Гесс повесился на шнуре от электролампы. Такая лампа действительно была в помещении садового домика. Этот домик обставлял ему я, лампа — это тоже моя инициатива. Ее дали ему, когда я увидел, как ему тяжело с глазами — они слезились, были вечно воспалены, но очки он не носил принципиально. Вернее, носил, но очень редко, когда думал, что его никто не видит. Там были еще небольшой деревянный стол, стул, электрическая лампа, на стене — лунная карта.