держал небольшой саквояж, издалека похожий на сумку сельского доктора, — коричневый, кожаный, слегка потертый и пузатый.

Шел он не спеша, по сторонам не оглядывался, видно было, что он не первый раз в этом аэропорту.

Проходя мимо газетного киоска, незнакомец остановился и стал рассматривать газеты, разложенные на приставном столике рядом. Он приподнял за уголок всю газетную пачку и вытащил из стопки «Берлинер цайтунг», потом положил на витрину банкноту и, не дожидаясь сдачи, пошел дальше. Продавщица, миленькая девушка лет двадцати, закричала ему вслед:

— Господин, господин, сдачу!

Мужчина оглянулся и хлопнул себя ладонью по лбу, как обычно делают дети, когда обнаруживают пропажу игрушки.

— Ой, забыл, да! — Он возвратился к киоску и взял протянутую ему мелочь. Однако он оставил на витрине несколько монеток и двинулся дальше. Девушка с интересом посмотрела вслед респектабельному европейцу.

Тем временем он направился прямо к выходу из зала. Уже около двери его неожиданно окликнул пожилой невысокий, полный мужчина в клетчатом берете на голове.

— Вилли, Вилли, я тут!

Мужчина оглянулся, радостно улыбнулся и ответил:

— А я решил, что ты ждешь меня на стоянке.

Ответил на хорошем немецком языке, но английский акцент спрятать было невозможно.

— Густав, рад видеть тебя, — Вилли легко коснулся плеча толстяка, приветствуя его.

— Ну что ты, мы виделись совсем недавно. Или ты уже забыл? Мы тут с тобой хорошо пообедали, да и выпили неплохо. — Густав громко засмеялся и продолжил: — Ты что вдруг на немецком заговорил? Можем на английском, так проще.

— Да, да. И помню, помню нашу последнюю встречу. У меня еще на следующий день были серьезные проблемы с желудком. С трудом кушаю я вашу жирную немецкую пищу. Предпочитаю все-таки пару вареных яиц да совсем немного бекона.

— Во-первых, не немецкую. А во-вторых, скучно у вас, у англичан. Каша, яйца вареные, хотя бекон я тоже люблю. — Густав взял Вилли под руку и повел к выходу.

Вилли глянул в упор на своего собеседника и быстро спросил:

— Ты все мне подготовил? Я думаю, что ты понял — они ищут архивы Гесса.

— Да знаю я, правда, очень приблизительно, но знаю. Но архивы надежно упрятаны у нас. Ты знаешь, что швейцарские архивы — это покруче швейцарского банка. Все, что лежит там, недоступно для посторонних. Честно говоря, даже не понимаю, почему вы так волнуетесь по этому поводу. Как-то я тебе уже говорил: архивы спрятаны. Кроме владельцев архивов, а это вы, никто доступа к ним не получит.

Вилли остановился и повернулся к Густаву.

— Проблема, Густав, не в надежности ваших архивов. Проблема в том, что русские хотят эти архивы добыть.

— Русские? Откуда ты это знаешь? Сколько раз вы уже морочили нам голову своими архивами. Никто никогда за ними не приезжал.

— Ну, в общем-то, ты прав. Я точно не знаю, русские это или кто другой. Мы получили информацию, что Берд опять прилетит к вам в поисках этих архивов.

— Берд? Он стар и болен. Зачем ему эта забытая история?

— Он стар. Это правда, но он нашел себе партнера — молодого и энергичного. Он и прилетит сюда, так мы полагаем. Проблема в том, что он имеет немецкий паспорт и он еврей.

— Это другое дело. Хотя слово «еврей» звучит не очень красиво в этом контексте.

— Вот именно. Теперь понимаешь, зачем я срочно прилетел?

— Вилли, а что тебя так волнует его еврейское происхождение? Ты так говоришь, как будто родился во времена Третьего рейха. Уж не переметнулся ли ты к наци?

— Не говори глупости. Он журналист, который занимается холокостом. Мешать евреям в таком деле опасно, поднимется шум, нас за-долбают либералы, израильтяне, да и немецкие правозащитники. Ведь знаешь, что в этих архивах могут быть не самые лучшие факты о доброй старой Англии.

Вилли слегка подтолкнул Густава, и они вместе двинулись в направлении автомобильной стоянки.

Глава 10

9 мая 1941 года. Фюрер не верит никому

Гитлер не любил весну. Ему всегда было прохладно, он любил фрукты, которых весной ему всегда не хватало. Иногда в нем просыпался художник. Он хотел бы измазаться в акварели, промывать кисти и любоваться еще не готовой картиной, в которой только он мог угадать будущие контуры своего произведения. Но такие минуты были очень редки, быстро заканчивались и всегда переходили в состояние крайнего возбуждения. Он начинал ненавидеть себя за минутную слабость, ему казалось, что в такие минуты над ним смеются. Он даже своего адъютанта подозревал в том, что тот тайком посмеивается над этой его слабостью. Гитлер не мог этого позволить себе! Он ведь вождь, он фюрер!

Тогда он начинал быстро ходить по кабинету, заложив одну руку за спину, размахивая другой так, как будто в ней он держал нож, или кортик, или штык-нож, который обычно носили на поясе солдаты вермахта.

Хождение по кабинету продолжалось несколько минут, в это время его возбуждение нарастало, он что-то бормотал себе под нос, и этот приступ всегда заканчивался криком. Он подбегал к столу, нажимал кнопку громкой связи и кричал:

— Сколько можно ждать? Почему никто не реагирует? Я всегда жду вас!

Это вопрос повторялся несколько раз, пока адъютанты, которые хорошо знали о вспышках ярости фюрера, спокойно заходили в кабинет:

— Да, мой фюрер, я тут. Может, принести вам чаю?

И это был очень важный момент, потому что они знали — предлагать нужно только чай. Почему-то любые другие напитки, которые иногда предлагали неопытные помощники, воспринимались Гитлером как личное оскорбление. Он начинал еще больше кричать, вновь бегать по кабинету, и заканчивалась эта психическая атака вызовом личного врача, приемом успокоительного средства. После этого Гитлеру приносили его чай, он делал глоток, успокаивался и уже ровным голосом требовал от адъютанта то, что ему необходимо.

Сегодня у него было особенно плохое настроение. На улице светило яркое солнце, даже занавешенные светлые шторы не скрывали весеннего дня. Гитлеру было плохо. Войну против Советского Союза он собирался начать в ближайшее время. Однако все необходимые