– Он тебе нравится, бармен?

Я не понимал, что отвечать и что делать. Было немыслимо ни ударить его, ни рассердиться. Всё было нереально, и он был нереален. Кроме того, что бы я ни ответил, эти глаза высмеяли бы это. Я произнёс так грубо, как мог:

– А какое вам до этого дело?

– Мне, милый, нет до этого дела. Je m'en fou.[28]

– Тогда, пожалуйста, идите отсюда ко всем чертям.

Он не двинулся с места и снова улыбнулся мне:

– Il est dangereux, tu sais.[29]A для такого, как ты, он очень опасен.

Я посмотрел на него и чуть не спросил, что он имеет в виду.

– Отправляйтесь к чёрту в пекло! – огрызнулся я и повернулся к нему спиной.

– Как бы не так, – сказал он.

Я снова посмотрел на него. Он хохотал, обнажив все свои зубы, а оставалось их не так уж много.

– Нет-нет, я не пойду в пекло, – сказал он, ударив широкой ладонью по кресту на груди. – Но ты, мой милый, будешь, я боюсь, корчиться в очень жарком пламени.

Он опять захохотал.

– В таком огне!..

Он тронул свой лоб:

– Вот здесь.

И он скорчился, словно под пыткой.

– Везде.

Он положил руку себе на сердце:

– И здесь.

В его взгляде сверкали злоба, издёвка и ещё что-то. Он смотрел так, будто я находился очень далеко от него.

– О мой бедный друг, такой молодой, такой крепкий, такой миловидный, не возьмёшь ли мне чего-нибудь выпить?

– Va te faire foutre…[30]

Его лицо исказилось гримасой скорби младенцев и древних старцев – скорби некоторых стареющих актрис, прославившихся в своей юности хрупкой, почти детской красотой. Тёмные глаза сузились от злобы и бешенства, а утлы кровавого рта опустились вниз, как у трагической маски.

– T'auras du chagrin,[31]– сказал он. – Ты ещё хлебнёшь горя. Помни, что я тебе сказал.

Он выпрямился, словно принцесса, и отошёл в толпу, пылая рубахой.

Голос Жака неожиданно прозвучал рядом:

– В баре говорят лишь о том, как жарко закрутилось у вас с барменом.

Он улыбнулся мне сияющей и мстительной улыбкой.

– Никакой двусмысленности, конечно, не было?

Я взглянул на него. Мне хотелось что-то сотворить с его радостным, отвратным, порочным лицом, чтобы оно никогда уже не улыбалось никому так, как улыбалось мне. Мне захотелось вырваться из этого бара, вздохнуть на воздухе, может быть, найти Хеллу, мою девушку, оказавшуюся вдруг в большой беде.

– Никакой двусмысленности не было, – отрезал я. – Может, это у тебя что-то помутилось в голове?

– Могу с уверенностью сказать, – ответил Жак, – что у меня в голове ещё никогда не было так ясно.

Он перестал улыбаться и посмотрел на меня холодно, с горечью и безразлично.

– Но несмотря на риск потерять навсегда твою столь невероятно искреннюю дружбу, позволь мне заметить тебе следующее. Двусмысленность – это роскошь, которую могут себе позволить только очень-очень молодые, а ты не так уж и юн.

– Не понимаю, о чём ты говоришь, – сказал я. – Давай лучше выпьем.

Я чувствовал, что мне лучше напиться. Джованни снова вернулся за стойку и подмигнул мне. Взгляд Жака не покидал моего лица. Я резко отвернулся от него лицом к стойке. Он сделал то же.

– Повторите, – сказал Жак.

– Ну вот, – откликнулся Джованни, – так держать.

Он наполнил наши рюмки. Жак расплатился. Думаю, что я не выглядел слишком хорошо, потому что Джованни бросил мне игриво:

– Эй! Вы уже набрались?

Я поднял голову и улыбнулся ему:

– Знаете, как пьют американцы? Я даже ещё не начинал.

– Дэвид ещё далеко не пьян, – сказал Жак. – Он лишь горестно размышляет о том, что ему понадобятся новые подтяжки.

Я готов был убить Жака. И тем не менее с трудом удержался от смеха. Я дал понять Джованни гримасой, что старик отпустил скабрезную шутку, и он снова исчез. Наступило то время, когда посетители уходили целыми стаями и новые занимали их место. Все они так или иначе встретятся позже в последнем открытом баре – все, кто достаточно несчастен для того, чтобы ещё искать чего-то в такой поздний час.

Я не мог смотреть на Жака, и он это понимал. Стоя рядом и улыбаясь неизвестно чему, он мурлыкал какую-то мелодию себе под нос. Мне нечего было сказать. Я не смел упоминать Хеллу. Даже себе я не мог лгать, что мне жаль, что она сейчас в Испании. Я был рад этому. Чрезмерно, безнадёжно, ужасно рад. Я знал, что ничем не смогу усмирить то дикое возбуждение, что ворвалось в меня, как шквал. Я мог лишь пить, слабо надеясь, что буря порастратит таким образом свой напор и остановит разорение моих владений. Но мне было радостно. Я жалел лишь о том, что Жак был свидетелем всего этого. Мне было стыдно из-за него. И я его ненавидел за то, что он дождался всего, чего желал, на что смутно надеялся долгие месяцы. На самом деле мы играли в смертельно опасную игру, и он выиграл. Выиграл – несмотря на всю мою нечистую игру.

Стоя в этом баре, я всё ещё надеялся, что найду в себе силы повернуться и выйти, добраться хотя бы до Монпарнаса и взять девушку. Любую девушку. Но я не мог этого сделать. Я рассказывал себе всякие басни, стоя там, в баре, но оставался пригвождённым к месту. Так было отчасти потому, что я знал, что всё это уже не имеет значения, как не имело значения то, буду ли я ещё когда-нибудь говорить с Джованни. Потому что они стали очевидными, столь же очевидными, как фестоны на рубашке пламенеющей принцессы, они бушевали во мне – мои проснувшиеся, мои настойчивые возможности.

Так я встретил Джованни. Думаю, мы соединились в первый же момент нашей встречи. Мы и сейчас слиты воедино, несмотря на последующее séparation de corps,[32]несмотря на то, что Джованни скоро начнёт разлагаться в неосвящённой земле где-то под Парижем. И до самой смерти пребудут со мной эти мгновения, мгновения, которые, кажется, встают из земли, как ведьмы в «Макбете», – пока его лицо не всплывёт передо мной во всех оттенках его выражения, пока тот самый тембр его голоса и любимые словечки почти не разорвут мне уши, пока его запах не переполнит мне ноздри. Когда-нибудь, в тех грядущих днях – Бог пошлёт мне милость прожить их, – в сиянии серого утра, с пересохшим ртом, с воспалёнными красными веками, со спутанными и слипшимися от пота после бурной ночи волосами, сидя над чашкой кофе с сигаретой в руке напротив непроницаемого, ничего не значащего юноши минувшей ночи, который сейчас встанет и растворится, как дым, я снова увижу Джованни таким, каким он был в ту ночь, таким живым, таким всепобеждающим, возникшим из света того тёмного туннеля, в чью ловушку угодила его голова.