– Ладно. Попробуем по-другому. Собираешься ли ты написать Хелле об этой ночи и об этом утре?

– Не понимаю, что было такого, что об этом следует написать. И что тебе до того, напишу я или нет?

Он посмотрел на меня, и в его взгляде было какое-то отчаяние, о котором я не подозревал до сих пор. Оно испугало меня.

– Дело не в том, – начал он, – что мне до этого, а в том, что тебе. И что ей. И что этому бедному парню – вон тому, который не понимает, что, когда он смотрит на тебя так, как он смотрит, он просто кладёт свою голову в львиную пасть. Собираешься ли ты обойтись с ним так, как обошёлся со мной?

– С тобой? Какое ты имеешь ко всему этому отношение? И как же я обошёлся с тобой?

– По отношению ко мне ты вёл себя бессовестно, – сказал он. – Ты был очень нечестен.

На этот раз в моём голосе прозвучала-таки ирония:

– Полагаю, ты хочешь сказать, что было бы совестливее с моей стороны, было бы честнее, если бы я… если бы…

– Я имею в виду, что было бы справедливее, если бы ты презирал меня чуть меньше.

– Прости. Но я думаю, уж коль скоро ты заговорил об этом, что большая часть твоей жизни действительно достойна презрения.

– То же можно сказать и о твоей, – сказал Жак. – В жизни так много достойного презрения, что голова идёт кругом. Но больше других заслуживает презрения тот, кто равнодушен к чужой боли. Ты должен всё-таки понимать, что человек, который стоит перед тобой, когда-то был даже моложе тебя и приобрёл свой нынешний жалкий вид совершенно незаметно.

На минуту воцарилось молчание, которое издалека нарушил своим смехом Джованни.

– Скажи, – промолвил я наконец, – ты действительно не можешь по-другому? Всегда должен стоять на коленях перед целой армией мальчишек ради каких-то пяти грязных минут в темноте?

– Подумай лучше, – ответил он, – о мужчинах, стоявших на коленях перед тобой, пока ты думал о чём-то другом и делал вид, что там, в темноте – у тебя между ног, – ничего не происходит.

Я рассматривал янтарный коньяк в рюмке и влажные круги от неё на металле стойки. И из глубины утонувшее в этом металле отражение моего лица беспомощно смотрело на меня.

– Ты считаешь, – настаивал он, – что моя жизнь так же постыдна, как мои связи. А они постыдны. Но спроси себя, почему это так.

– Почему они постыдны?

– Потому что в них нет никакой привязанности, никакой радости. Это всё равно что вставлять вилку в розетку без тока. Прикосновение есть, но нет контакта. Одно прикосновение, но ни контакта, ни света.

– Почему? – спросил я.

– Об этом ты должен спросить себя. Тогда, возможно, это утро в один прекрасный день не станет пеплом у тебя во рту.

Я посмотрел на Джованни, обнимавшего в этот момент одной рукой пропащую девицу, которая когда-то была очень милой, но больше такой уже никогда не будет.

Жак проследил за моим взглядом:

– Он влюблён в тебя по уши. Но ты не горд этим и не счастлив, как должно было бы быть. Тебе от этого страшно и стыдно. А почему?

– Я не понимаю его, – выдавил я из себя. – Не знаю, что означает его дружба и что он понимает под дружбой.

Жак рассмеялся:

– Ты не знаешь, что он понимает под дружбой, но чувствуешь, что это небезопасно. Ты боишься, что она сделает тебя другим. А что за дружбы бывали у тебя раньше?

Я не ответил.

– Или, – продолжил он, – если на то пошло, что за любовные связи?

Я хранил молчание так долго, что он начал подтрунивать надо мной:

– Вернись, вернись, где бы ты ни витал!

Я ухмыльнулся, чувствуя внутренний холодок.

– Люби его, – сказал Жак горячо. – Люби его и позволь ему любить тебя. Думаешь, хоть что-то другое под небом имеет какое-то значение? И как долго в лучшем случае эта история может продолжаться, учитывая, что вы оба мужчины и что жизнь ещё распахнута перед вами? Только пять минут, уверяю тебя, только пять минут, и из них большая часть – hélas! – в темноте. И если ты считаешь их грязными, они станут грязными – грязными, потому что ты не отдашься им, потому что будешь брезговать своей и его плотью. Но вы ведь можете сделать из вашей встречи что угодно, не обязательно грязь; вы можете дать друг другу нечто, что сделает вас лучше – навсегда, если тебе не будет стыдно, если ты не будешь осторожничать.

Он помолчал, рассматривая меня, затем уставился в свою рюмку.

– Ты уже так долго осторожничал, – сказал он другим тоном, – и закончишь в ловушке своего собственного грязного тела – на веки веков, как я.

Он допил свой коньяк и слегка звякнул рюмкой о стойку, привлекая внимание мадам Клотильды.

Она тут же подошла, сияя, и в тот же момент Гийом осмелился улыбнуться рыжеволосому. Мадам Клотильда наполнила рюмку Жака и вопросительно посмотрела на меня, задержав бутылку над недопитым коньяком. Я колебался.

– Et pourquoi pas?[65]– спросила она с улыбкой.

Я допил залпом, и она снова налила. Затем она бросила длившийся не более сотой секунды взгляд на Гийома, кричавшего:

– Et le rouquin là?[66]Что будет пить рыжий?

Мадам Клотильда повернула голову, как актриса, готовящаяся произнести последние, предельно лаконичные строки утомительного, но потрясающего монолога.

– On t'offre, Pierre,[67]– промолвила она величественно. – Чего пожелаешь?

Она едва коснулась стоящей над баром бутылки самого дорогого коньяка в заведении.

– Je prendrai un petit cognac,[68]– промямлил означенный Пьер после паузы и, как ни странно, покраснел, что – в свете бледного восходящего солнца – сделало его похожим на только что павшего ангела.

Мадам Клотильда налила ему рюмку и, прекрасно разрешив таким образом напряжение, сопровождающее медлительный рассвет, поставила бутылку обратно на полку и вернулась к кассе. Теперь она пребывала за кулисами, где приходила в себя, допивая остаток шампанского. Она вздохнула, отпила из бокала и удовлетворённо посмотрела в медленно светлеющее утро.

– Je m'excuse un instant, madame,[69]– шепнул ей Гийом и прошёл у нас за спиной, направляясь к рыжему.

Я улыбнулся: