– Я знаю, куда надо, – сказал он таксисту. – Très bon marché.[42]

Он объяснил ему, где это находится. Выяснилось, что это одно из самых любимых мест таксиста.

– Где это? – раздражённо спросил Жак. – А я думал, мы едем в…

Он назвал другое место.

– Шутишь? – презрительно откликнулся Джованни. – Там очень плохо и очень дорого, это только для туристов. А мы же не туристы.

Он повернулся ко мне.

– Когда я только приехал в Париж, я работал в Les Halles, и довольно долго. Nom de Dieu, quel boulot![43]Я молюсь каждый день, чтобы не пришлось снова так работать.

Он посмотрел на улицы, которые мы проезжали, с грустью, подлинность которой не умаляло то, что она была немного театральной и самоироничной.

Гийом произнёс из своего угла:

– Скажи ему, кто тебя спас.

– О да! Вот мой спаситель и мой патрон.

Он помолчал немного.

– А вы не жалеете об этом, а? Я не доставляю вам слишком много хлопот? Вы довольны моей работой?

– Mais oui,[44]– сказал Гийом.

Джованни вздохнул:

– Bien sûr.[45]

Он снова уставился в окно и снова стал насвистывать. Мы подъехали к совершенно безлюдному месту.

– Ici,[46]– сказал таксист.

– Ici, – как эхо, повторил Джованни.

Я потянулся за бумажником, но Джованни быстро схватил меня за руку, давая понять сердитым подмигиванием, что эти старые развратники должны по крайней мере платить. Он открыл дверь и вышел из машины. Гийом не двигался, поэтому платить пришлось Жаку.

– Ух, – произнёс Гийом, взглянув на дверь кафе, перед которой мы стояли, – я уверен, что тут полно всякой заразы. Хочешь нас отравить?

– Ты же не на улице будешь есть, – сказал Джованни. – Ты скорее отравишься в тех жутких шикарных заведениях, куда обычно ходишь и где у всех такие чистые лица, mais, mon Dieu, les fesses![47]

Он ухмыльнулся.

– Fais-moi confiance.[48]Зачем мне тебя травить? Я останусь тогда без работы, а я только что понял, как мне хочется жить.

Они обменялись с Гийомом (Джованни продолжал улыбаться) таким взглядом, который я бы не понял, даже если бы осмелился попробовать. Жак, подталкивая нас так, будто мы были его курами, сказал насмешливо:

– Мы не можем стоять на холоде и спорить. Даже если там нельзя есть, там можно пить. Алкоголь убивает микробы.

Гийом вдруг просиял. Это было так неожиданно, будто где-то на нём был спрятан шприц с витаминами, автоматически впрыскивающий их точно в нужный момент.

– Il у a des jeunes dedans,[49]– сказал он, и мы вошли.

Действительно, там было около десятка молодых людей, стоявших за оцинкованной стойкой перед рюмками с красным и белым вином рядом с другими посетителями, отнюдь не молодыми. Веснушчатый парень с весьма вульгарной девицей склонились над игральным автоматом у окна. За столиками в зале сидело несколько человек, и их обслуживал безукоризненно чисто выглядевший официант. В полумраке, на фоне грязных стен и посыпанного опилками пола, его белый пиджак сверкал, как снег. За столиками в приоткрытую дверь была видна кухня и, разумеется, пузатый повар. Он тяжело передвигался, наподобие одного из тех перегруженных грузовиков на улице. На голове у него был высокий белый колпак, в зубах – потухшая сигара.

За кассой сидела одна из тех совершенно неподражаемых и невыносимых дам, которые являются на свет исключительно в городе Париже (и являются в большом количестве) и которые были бы в любом другом месте такой же невообразимой дикостью, как русалка на вершине горы. По всему городу они восседают над своими кассами, как птицы в гнезде, и высиживают их, как яйца. Ничто из происходящего под тем кусочком неба, где они сидят, не ускользает от их всевидящего ока; и если что-либо их когда-то удивило, то это было во сне, а сны им давно не снятся. Они и не вредные, и не добрые, хотя в разные дни бывает по-разному; они знают, что все якобы чувствуют, когда им надо сходить в туалет, как знают абсолютно всё и обо всех, кто входит в их владения. И хотя одни из них блондинки, другие нет, одни толстые, другие худые, одни уже бабушки, а другие всё ещё старые девы, у них у всех тот же проницательно-отсутствующий всевидящий взгляд. Трудно поверить, что они когда-то со слезами просили грудь или видели солнце. Кажется, они явились на свет с жаждой хрустящих купюр, беспомощно косыми, не в силах сфокусировать свой взгляд, пока не уселись за кассу.

У этой были чёрные с проседью волосы и бретонский тип лица. Она, как почти все стоящие у бара, знала Джованни и по-своему была расположена к нему. У неё была большая вместительная грудь, к которой она и прижала Джованни, и громкий басовитый голос.

– Ah, mon pote![50]– вскрикнула она. – Tu es revenu![51]Наконец-то вернулся! Salaud![52]Разбогател, отыскал себе богатых друзей и забыл нас! Canaille![53]

Тут она уставилась на нас, «богатых друзей», с чудесно сымитированной дружественной затуманенностью во взоре, и ей не составило бы ни малейшего труда проследить любой момент нашей биографии – с момента рождения до этого самого утра. Она точно знала, кто из нас богат и насколько, и понимала, что это не я. Возможно, поэтому у неё в глазах мелькнуло мгновенное сомнение, когда она взглянула на меня. Однако она не сомневалась, что сразу всех нас раскусит.

– Ты же знаешь, – сказал Джованни, высвобождаясь и откидывая волосы назад, – когда начинаешь работать и становишься серьёзным, развлекаться некогда.

– Tiens, – сказала она насмешливо. – Sans blague?[54]

– Уверяю тебя. Даже если ты молод, как я, всё равно здорово устаёшь и рано идёшь спать. К тому же один, – сказал Джованни так, будто это всё объясняло, а она продолжала смеяться и прищёлкнула языком от удовольствия.