В то время как она играючи выполняла свои обязанности, Хуане захотелось поведать мне одну историю. В ней рассказывалось о подруге и ее вероломном возлюбленном, и все это до ужаса напоминало о том, что поверял мне Армандо. Может быть, мужчина, о котором говорила Хуана, был Армандо? Мне не удавалось сосредоточиться на ее рассказе.

— И знаешь, что этот бандит сказал Элене? — спросила она и подняла голову, чтобы я мог увидеть ее улыбку. Все это время она продолжала работать рукой, и это получалось у нее почти так же хорошо, как и у меня самого. — Да, он спал с ее лучшей подругой, но только для того, чтобы утешить. Она для него абсолютно ничего не значила. А когда Элена спросила, почему ее надо утешать семь-восемь раз в месяц, знаешь, что он ответил? «Да, понимаешь, она ведь была очень несчастна».

Я попытался рассмеяться, не зная, правильная ли это реакция, но Хуана хохотала громче меня. Потом ей захотелось поговорить о совершенно других вещах.

— Посмотри на него. — Она подняла мой пенис вертикально, чтобы я мог хорошо его видеть. — Он очень красивый. Они далеко не всегда бывают красивыми, но твой мне кажется просто прекрасным. Ты думаешь, я несу чушь?

— Да, — ответил я. И сумел удержаться от желания спросить, а сколько же их она видела.

— Да, но тогда посмотри хорошенько, — сказала Хуана. — Он такой прямой и стройный, как бамбук, а на ощупь он бархатистый, как шерстка кролика. Знаешь, чего я хочу? Я хочу нарисовать его. Но не сейчас. Сейчас я хочу, чтобы ты поскорее кончил мне в рот. У тебя там наверняка уже много скопилось. Правда ведь? Правда скопилось, Рауль?

— Во всяком случае, у меня нет подруги, которую надо утешать, — проговорил я.

— Тебе же лучше, — ответила она. — Скажи, что у тебя никого нет, кроме меня, и я снова возьму его в рот. И буду делать это так часто, как ты захочешь. Но я не хочу ощущать на нем вкус чужой помады. Обещаешь?

— У меня нет других женщин, — сказал я.

— Ты меня радуешь. Тогда… расскажи, что ты чувствуешь.

Я снова почувствовал жар ее рта, услышал какие-то странные звуки, и постепенно эти звуки начали напоминать песню. Мелодия казалась очень знакомой, может, это был старый шлягер, но слов, конечно, невозможно было разобрать. Казалось, что ритмическая вибрация рождается в глубине ее глотки и плывет к губам, передавая дрожь моему телу. Потом я заметил, что Хуана начала смеяться, радуясь собственной находке. Она закашлялась и хотела откинуться, но я уже не мог сдерживаться и кончил куда попало, фонтан брызнул ей на лицо и волосы и — к моему полному ужасу — в правый глаз.

— Извини, — сказал я.

Хуана пару раз кашлянула и расхохоталась. Она вытерла лицо простыней, заползла на меня, легла, скрестив руки на моей груди, и улыбнулась. Она посмотрела мне в глаза.

— Хорошо? — спросила она.

Я улыбнулся ей в ответ. И подумал: ну теперь-то я должен почувствовать себя влюбленным?

Потом Хуана заварила черный русский чай, отыскала пачку какого-то сладкого печенья с кокосом, и мы сидели и болтали о Миранде. Хуана обожала обсуждать Миранду. Пока же это было никакое не обсуждение, а монолог, в котором присутствовали как восхищение, так и клевета.

До сих пор мне удавалось увидеть Миранду лишь мельком. Она всегда собиралась уходить, когда появлялся я, или появлялась, когда мы собирались уходить, и все наше общение ограничивалось короткими «привет!» и быстрыми улыбками. Ее улыбки казались мне многозначительными, в них всегда сквозила легкая ирония. «Ага, ты снова здесь?» — словно говорила Миранда, и это все, что было сказано или не было сказано между нами. Еще я обратил внимание на то, что она всегда нарядно одета и накрашена, будь то раннее утро или поздний вечер. Это был первый обнаруженный мною признак того, что сестры предпочитают разный стиль жизни.

Миранда изучала архитектуру и одновременно подрабатывала, это было как-то связано с отелем «Гавана Либре», который раньше назывался «Гавана Хилтон». По словам Хуаны, у обеих сестер рано проявился талант к рисованию, и в детстве они так много времени проводили вместе, что каждый день превращался в бесконечное соревнование рисунков. Так они оттачивали технику при постоянном желании творить. Они не вставали, пока либо Хуана, либо Миранда не являла миру первый рисунок дня, и поединок начинался. Прогресс двигался от солнышка, домика и человечков к животным, цветам, кинозвездам и принцессам — революция сильно повлияла на склад характера кубинцев, но она не смогла помешать маленьким девочкам мечтать о принцессах и рисовать их, невзирая на гнев учителей. Когда близняшки подросли, они стали упражняться в портретном искусстве, рисуя друг друга. Сами они без труда видели свои различия, но тем не менее эти изображения во многом были автопортретами. Обе девочки имели тенденцию подчеркивать свои сходства, а не отличия. Я видел несколько таких портретов, и сходство — в том числе техническое — было таким потрясающим, что там, где не стояло разборчивой подписи, я не мог определить, кто был моделью, а кто художником. Может быть, близнецы рисовали не друг друга, а воображаемую третью сестру, которая сочетала в себе качества Хуаны и Миранды.

Когда они достигли пубертатного периода, в одно и то же время, как это и происходит с однояйцевыми близнецами, все были уверены, что они должны стать художницами. Но в период полового созревания появилось и первое разногласие между Хуаной и Мирандой. Сестры, которые до сих пор одевались одинаково — отец считал, что так будет практичнее всего и все должно быть «справедливо», — начали одеваться по-разному. Они экспериментировали с новыми прическами, впервые не посоветовавшись друг с другом, и целью всего этого было развитие собственной индивидуальности. Различия стали более значимыми, чем сходства. И впервые они завели дружбу с людьми, которые не стали их общими друзьями.

И вот наступил разрыв. Это случилось в тот момент, когда Хуана подала заявление и была принята в художественный класс гимназии. До сей поры девочки всегда ходили в один класс и на перекличке их вызывали друг за другом. Они часто пользовались своим сходством, чтобы сбить с толку новых учителей или прикрыть друг друга, когда одна из них не пришла куда следовало или не сделала того, что было необходимо. Но, к разочарованию Хуаны — и к папиному облегчению, как он утверждал позже, — Миранда не подала заявление в художественный класс. Мгновенно все, чем они вместе занимались с самого детства, стало «ребячеством». Она перестала рисовать для развлечения: это бессмысленно.

Но ее талант был выше всех этих обсуждений, это было ясно даже ей самой. Проведя в сомнениях какое-то время, в которое она, кроме всего прочего, прошла курс русского языка, Миранда в конце концов выбрала путь рисовальщика. В гимназии она начала изучать архитектуру и, отлично сдав экзамен, поступила в Гаванский университет в ученики к легендарному архитектору Сантьяго Масео. Он был одним из немногих переживших идеологический коллапс смелой бетонной архитектуры 1950-х карибского «интернационального стиля» — проектировал отели, шикарные виллы и ночные клубы для американских заказчиков. И в то же время он оставался востребованным в качестве толкователя более прозаического языка революционных форм. Или, точнее, в качестве преподавателя. Не многие из кубинских архитекторов что-либо строили.