Через минуту все было кончено: таинственная сила покинула Билодо. Он в изнеможении ошеломленно посмотрел по сторонам. Перед ним лежало хайку. Он написал его сам, одним росчерком пера, без помарок и не прилагая волевых усилий, почерком, очень похожим на манеру письма Гранпре:

Пытаясь найти объяснение тому, что с ним только что произошло, Билодо поначалу списал все на выработавшийся у него в последнее время условный рефлекс, катализатором которого стало красное кимоно. Надев этот предмет одежды и символически почувствовав себя в шкуре Гранпре, он, по всей видимости, запустил тот самый процесс созидания, который никак не давался ему вот уже несколько дней. Или это все же был спиритизм? Может, в его тело на короткий миг вселилась душа покойного? Может, его дух внял мольбе почтальона и нашел способ ему помочь? Важно было лишь одно — он написал стихотворение. Из-под его пера вышли слова, которым суждено было стать первым в его жизни настоящим хайку, а сделал он это под влиянием Гранпре или нет, не имело никакого значения. Сумеет ли оно утешить Сеголен? Как она к нему отнесется?

Билодо сложил лист, засунул его в конверт, но перед тем, как запечатать его, застыл в нерешительности, не зная стоит ли добавить к строкам стиха стилизованное «О», которое Гранпре по привычке изображал где надо и не надо? Чем оно для него было? Подписью? Художественным автографом, отсутствие которого способно вызвать подозрения? Узнать это можно было, только изучив предыдущие письма покойного, и почтальон еще раз очень пожалел, что не смог спасти его последнее послание. Приняв наконец решение воздержаться, Билодо заклеил конверт и поспешил на почту — пока не передумал.

Хайку Сеголен получит дней через пять-шесть, еще столько же будет идти письмо от нее. Если, конечно, она ответит, если не обнаружит подлог, если хитрость Билодо сработает.

* * *

Письмо пришло через одиннадцать дней. Билодо ждал его со всем рвением, на которое только был способен, истово молился, не осмеливался ни прикасаться к перу, ни надевать кимоно, опасаясь нарушить хрупкое равновесие судьбы, и вот оно пришло, лежало на столе для сортировки почты и было в его руках. Не в состоянии больше ждать, он побежал в туалет, закрылся в кабинке, разорвал конверт и прочел:

Билодо вдруг мысленно перенесся в Гималаи и увидел себя в окружении гор, достойных «Тинтина в Тибете». Ухватившись за выступ скалы, он застыл посреди крутого, покрытого девственным снегом склона, сверкающего в лучах ослепительного солнца. Перед ним высилась вершина, до нее еще было далеко, но в разреженном воздухе она казалась близкой и четко выделялась на фоне синего, тревожного, блистательного в своем суровом величии неба… Вкусив первые за долгое время слова Сеголен, Билодо почувствовал прилив сил и стал могучим, как йети. Чувство было такое, будто он сначала истек кровью, а потом ему сделали переливание. Будто глотнул воздуха, задыхаясь от удушья. И прямо там, в кабинке туалета, он возликовал.

Сработало! Она поверила!

Билодо наслаждался всеобъемлющим, безбрежным счастьем. Ему больше ничего не было нужно. Чего еще было желать? В шкафу, дожидаясь его, висело кимоно, но злоупотреблять им он опасался, берег его и надевал, только когда наступал момент ответить Сеголен. В такую минуту ему достаточно было облачиться в этот магический наряд, как душа превращалась в ракету и устремлялась ввысь, а самого его затопляла волна красок и образов. Билодо в конечном счете отмел все сверхъестественные объяснения этого феномена, решив, что сон, в котором его посетил призрак Гранпре, и найденное им после этого кимоно лишь счастливое совпадение, а все остальное — не более чем проявления подсознания. К тому же он старался больше не углубляться в этот вопрос из страха, что чрезмерное любопытство сдержит его созидательный порыв и отрицательно скажется на стихах. По правде говоря, ему не было дела до фундаментальных причин, лежавших в основе этого чуда. Главное, чтобы оно работало, чтобы он мог и дальше писать Сеголен, грезить, как она сидит на берегу ленивой речушки, играет на флейте и заклинает змей, как на картине «досмотрщика» Руссо[8], потом засыпает на зеленом ложе, ее укрывают собой лепестки цветов, а лесные звери встают по бокам и охраняют со рвением ревностных стражей.

* * *

* * *

Она плавала и резвилась, необъятная, но в то же время легкая, как пушинка. Ее темное, веретенообразное тело грациозно порхало, явственно выделяясь на муаровой поверхности фосфоресцирующей воды, то слегка ее задевая, то прорезая спиной. Она плавала и пела, заполняя океанский простор своими вокализами, потому что была самкой кита. А он самцом. Они были китами и вместе плыли туда, где даль не имеет названия, где она просто даль, растворяющаяся в вечной, безбрежной синеве. Их ничто не подгоняло. Они плавно скользили в неуверенных, робких лучах закатного солнца, немного охотились, потом дрейфовали, отдаваясь на волю течений. Время от времени поднимались на поверхность, выпускали гейзер насыщенного йодом пара, вдыхали полной грудью, несколько мгновений покачивались на волнах и вновь погружались в глубину, туда, где им было хорошо.