Но разве стоило старикам бояться воришек? У Сю Баоцэ имелся способ их приструнить, однако Лао Люгэ противился этому. Никто не осмеливался приблизиться к бахче днём, пока Сю Баоцэ расхаживал по горячему песку, а Лао Люгэ крепко спал в хижине. В двадцатых числах каждого месяца, когда с наступлением темноты на небо не выходила луна, воры на ощупь с разных сторон пробирались сквозь деревья: то замирая, присев на корточки, то сливаясь со стволами софор. Улучив момент, они хватали арбузы и убегали, доставляя тем самым немало хлопот старикам. Однажды, не на шутку разозлившись, Сю Баоцэ взял заряжённое порохом ружьё и пальнул из него… А на рассвете он вместе с Лао Люгэ подобрал на краю бахчи с десяток больших арбузов, оставленных в спешке ворами. Лао Люгэ с упрёком сказал ему:

— К чему принимать это близко к сердцу? Не легче ли дать им уйти, раз уж украли? Ведь в конце-то концов это всё общее. Убери ты своё ружьё! В этот раз всё обошлось, а ведь если ранишь человека, то разве сможешь избежать тюрьмы?

— Я, когда стрелял, поднял дуло повыше, но этого всё равно хватило, чтобы всю смелость из них выбить, — рассмеялся Баоцэ.

Всё шатающиеся по берегу бродяги, которые пытались отыскать что-нибудь ценное среди выброшенных на берег обломков, часто заходили отдохнуть в хижину стариков, потому что знали Лао Люгэ как щедрого человека, да и Баоцэ также не уступал ему в великодушии. Как-то раз он заварил тутового чаю, а один бородатый бродяга вызвался ему помочь, да и опрокинул всё на землю. Лао Люгэ рассмеялся и ушёл на бахчу снимать арбуз. Зажав под мышкой созревший арбуз, он, всё ещё посмеиваясь, сказал:

— Так или иначе, всё эти арбузы общие. Пусть уж едят, лишь бы по ночам не воровали.

— Как выплеснул он кипяток, так, кажись, вместе с ним вся спесь-то из нас и вышла: сразу же пошли за арбузом! — добавил Баоцэ и тоже засмеялся.

Он взял большой пёстрый арбуз из рук Лао Люгэ и, прижав его к животу, возвратился обратно. Остановившись перед разделочной доской, Баоцэ выпустил арбуз из рук: тот упал прямо на доску и разломился на несколько частей. Мякоть арбуза цветом походила на ярко-красное мясо. Бродяги наперебой кинулись к арбузу, растащили по куску и начали есть.

К старикам в хижину часто заходил один мальчишка двенадцати-тринадцати лет, которого звали Сяо Линьфа. Этот ребёнок казался необычным: его кожа была очень смуглой, а сам он худым и высоким. Всё движения его обладали чрезвычайной плавностью, он был гибким, словно морской угорь. Каждый раз он приходил со стороны моря, только что выкупавшись и держа в руках одежду. На нём были одни лишь плавки, и его голое тело, словно мелкие цветы, покрывали солёные капли морской воды. Солёная вода, высыхая, оставляла белые полосы на теле и стягивала кожу, от этого его чёрные глаза казались ещё больше и круглее, а губы с трудом двигались. Раскалённый песок обжигал ноги мальчика, и, ковыляя на цыпочках, он постанывал от боли.

Сю Баоцэ, видя это, не мог удержаться от смеха, лёжа в хижине, довольный своим положением, он кричал:

— Сяо Линьфа! Сяо Линьфа! Давай быстрей…

Он часто выбегал ему навстречу, преграждал путь и толкал на землю, будто хотел, чтобы голое тело мальчишки слегка поджарилось на раскалённом песке. Барахтаясь на нём, Сяо Линьфа кричал, ругался и смеялся… Тогда Сю Баоцэ, указывая на мозолистую кожу своих коленей, говорил:

— Тебе недостаёт выдержки. Посмотри на меня, разве я почувствую, как обжигает песок?

Сяо Линьфа чувствовал себя как дома в хижине стариков. Он лежал на циновке, удобно закинув ноги на гладкую и холодную спину Баоцэ. Старик часто закуривал трубку — закрыв глаза, он делал затяжку и, поперхнувшись, начинал кашлять. А Лао Люгэ тем временем говорил мальчику:

— Экий бестолковый! А ты, я гляжу, совсем взрослый стал, уж третий год трубку покуриваешь!

— Зато ты толковый! Пойдём вместе поплаваем в море! Куда я, туда и ты, согласен? — спустив ноги со спины Баоцэ, отвечал мальчик.

Но Лао Люгэ не сказал ни слова. Конечно, он был не согласен: ведь Сяо Линьфа вырос гибким, словно морской угорь, и в воде себя чувствовал так же комфортно.

Побыв немного в хижине, Сяо Линьфа начинал требовать арбуз. Только в этот момент старики приходили к единодушию, и оба без колебаний отправлялись на бахчу, возвращаясь каждый с огромным арбузом в руках. Сяо Линьфа быстро съедал первый арбуз, а затем неторопливо принимался за второй… Как только его живот округлялся, он выходил из хижины и направлялся к бахче, в самой середине которой был пруд с прозрачной водой.

Его вырыли, чтобы брать воду для поливки арбузов. Ветерок создавал лёгкую зыбь на гладкой поверхности воды, которая была настолько прозрачной, что можно было разглядеть водоросли и песок на дне пруда. Что и говорить, это был очень славный пруд. Сяо Линьфа любил поплавать в нём, чтобы смыть морскую соль с тела. Сю Баоцэ и Лао Люгэ сидели на берегу и, посмеиваясь, наблюдали за тем, как мальчик резвится в воде.

Сяо Линьфа будто родился в воде, плавая, он походил на большую рыбу. Непонятно, каким образом ему удавалось дышать под водой: то его бок, то грудь мелькали над поверхностью; он взмахивал руками-плавниками, заставляя тело изгибаться, или неудержимо, словно дельфин, выскакивал из воды, от этого по водной глади пробегали пенящиеся волны, а брызги долетали до стариков, сидящих на краю пруда.

Когда Сяо Линьфа вылезал из воды, его круглого живота как не бывало, и он снова принимался за арбуз, вплоть до того, что обгладывал последнюю корочку. Лао Люгэ однажды сказал:

— Надо было назвать тебя Гуамо, что означает «арбузный дьявол»!

— И правда Гуамо! — закивал головой Сю Баоцэ.

Дни шли за днями, и старики, казалось, позабыли настоящее имя мальчика, так и стали называть его Гуамо.

Гуамо был сиротой и воспитывался в доме дяди. К обучению он не проявлял никакого интереса, да и к наставлениям дядюшки был равнодушен, а с пяти шести лет полюбил гулять на побережье. Нельзя сказать, что на бахче Гуамо только даром лакомился арбузами, напротив, он часто помогал старикам и с удовольствием выполнял различные поручения: поливал арбузы, обрезал пасынки, проводя много времени под палящим солнцем. Сю Баоцэ жалел мальчика и звал его отдохнуть, а Лао Люгэ с трубкой в зубах, посматривая на Гуамо, говорил: «Пусть работает! Это достойный