— О-о-о! — изумленно выдавила Вика.

— Разумеется, — безмятежно добавил Преображенский, — для такого масштабного проекта требуется добротная, профессиональная режиссура, а не примитивная самодеятельность. Мариночка полностью со мною согласна. Впрочем, вы ведь и не воспринимаете свое увлечение театром всерьез, правда? Так, женское хобби. Вы даже договора с нею не подписали, не поинтересовались, готова ли она продолжать сотрудничество. Я думаю, закрытие студии не очень вас огорчит, правда, Виктория Павловна? Я бы не хотел вас огорчать, вы мне так симпатичны! Этот милый, дилетантский энтузиазм — он просто чудесен. Но вы ведь сможете проявить его в какой-нибудь другой области, да? Одно дело, если б у вас был хотя бы небольшой режиссерский талант, но его же нет, согласитесь? Вы организуете что-то иное, не менее милое! Например, фитнес-клуб. Или клуб «Кому за тридцать». Помогать одиноким сердцам — это ли не благородная задача? Уверяю вас, я сам похлопочу, чтобы директор предоставил вам помещение. И попрошу похлопотать об этом Мариночку. Директор к ней неравнодушен, он не откажет. Надеюсь, вы на нас не в обиде? Вы же видите, что мы хотим вам только хорошего. Но своя рубашка как-то ближе к телу, такова жизнь.

Кровь стучала у Вики в висках — бум, бум, бум. Слова сливались, теряли смысл, превращались в гирлянду, в узор, странный, завораживающий. Голос актера, красивый, богатый интонациями и обертонами, лился журчащим потоком, накрывая с головой, не давая дышать. Наконец, хватило сил выдавить:

— Я не очень поняла… вы говорите о закрытии студии?

— Ну да. Как трамплин для дальнейшего сегодняшний спектакль очень даже уместен. Зритель, критики познакомятся с Мариночкиным творчеством и увидят, как удачно оно оттеняет мою гениальную игру. Быть гениальным в роли современника — это потрудней, чем в роли Лира, однако мне по зубам. Но всякому будет ясно, что ваша режиссура — или, если говорить откровенно, отсутствие таковой — в лучшем случае не загубила спектакль и уж всяко не способствовала его успеху. А если кому это будет непонятно, я им объясню. Я, как вам известно, имею кое-какой вес в театральном мире. Успех должен быть нашим — моим и Мариночки. Вы со своей студией будете нам только мешать. Зачем нам такой шлейф за спиной? Да и вообще, — Евгений Борисович доверительно понизил голос, — не нравится мне, что будут болтать — мол, Преображенский играл в самодеятельности. Это пока я не собирался возвращаться в театр, мне было безразлично, а теперь — нет, теперь подобная болтовня ни к чему. А не станет студии, люди быстро забудут. Короче, я решил — а ну ее, эту студию, закрою-ка ее от греха подальше. Разумеется, я так и сделаю. Вы ведь не в обиде, Виктория Павловна?

И, неожиданно поцеловав молчавшую в оцепенении Вику в щечку, засмеялся:

— Боже, ну какая же вы прелесть!

И скрылся. А она осталась стоять в коридоре, разъяренная, ошеломленная, тихо, но с чувством повторяя: «Убью, сволочь! Убью! Убью!» Ей хотелось броситься за мерзавцем и выцарапать ему глаза, трясти его, колотить о стенку. Затем, чуть придя в себя, она горько констатировала: «А Марина — подколодная змея. Хоть бы предупредила, намекнула бы, а не строила козни у меня за спиной… Никогда бы не подумала, что она такая стерва. Еще посмела утверждать, что для меня театр — вопрос не жизни и смерти, а престижа и карьеры. Как будто не знает, что это не так!»

Но времени предаваться скорби не было — пора было поднимать занавес, зрители уже заполнили зал. «Пришла ли Таша?» — всполошилась Виктория Павловна. Да, Таша на месте, бледная, с крепко сжатыми губами, с глазами, глядящими в неведомую даль.

Премьера стала ее звездным часом. Никто и предположить не мог, что эта девочка умеет так играть! В ее совместных сценах с Преображенским у Вики в буквальном смысле стучали зубы. А ведь Вика помнила текст наизусть, видела репетиции десятки раз! Но такой накал неукротимой ненависти витал в воздухе, что становилось жутко. Впервые два полюса — добра и зла — были равны по силе. И впервые — они вдруг оказались чем-то схожи.

Впрочем, эти выводы, разумеется, принадлежали не Виктории Павловне, а Марине, которая с удивительным цинизмом бросилась к Вике в антракте, словно к лучшей подруге, и принялась в своей вечной дурацкой манере за идиотские, никому не нужные абстрактные рассуждения.

— И ведь в чем-то Таша права! — горячо восклицала она. — Действительно, когда даже самый порядочный человек берется судить другого, когда он уверен в собственной правоте, он ступает на тот самый путь, который от этой правоты уводит… Юная девочка, всего двадцать лет, а как глубоко она прочувствовала роль! Я раньше не верила, что актеру и впрямь требуется полный зал, чтобы проявить себя по-настоящему, а теперь убедилась. На репетициях Таша не выдавала и десятой части того, что сейчас. Удивительно, правда?

— Не очень, — холодно заметила Вика. — Просто ваш любимый гений задушил ее котенка. Котенка звали Ушастик.

Марина опешила, осеклась, глупо уточнила:

— Как задушил?

— Руками.

Виктория Павловна с удовольствием глянула в ошарашенное лицо собеседницы, однако развить успех не удалось — прозвенел звонок на второй акт.

После премьеры предполагался банкет для актеров и почетных гостей. Частично средства выделил тщеславный директор Сосновцев — кстати, он был тут как тут и с упоением крутился возле известных лиц. Частично Вика вложила свои деньги, взятые в долг. И теперь до нее вдруг дошло, что она сама себе вырыла яму. Они собрались здесь, влиятельные в театральных кругах люди, они станут есть, пить за ее счет… и попутно слушать Преображенского, который хотя и склочный тип, но из их среды, к тому же славится чутьем. И он известит всех, что режиссура никудышная, хотя текст хороший, игра же гениальная… И они будут кивать. Соглашаться и кивать! Лучше бы не было этого банкета, лучше бы ничего не было!

Подобные мысли терзали Викторию Павловну весь второй акт, и она мечтала, чтобы он длился вечно, потому что потом для нее начнется ад. Но спектакль, разумеется, завершился, публика принялась с энтузиазмом хлопать, актеры вышли на поклон, потом на сцену вытащили Вику, и Обалдевший поклонник вручил ей потрясающий букет. Букет выглядел так, словно этот тип сказал продавщице из цветочного ларька: «Сделайте, пожалуйста, самый красивый, какой только можно, и не считайтесь с ценой». Вика аж задохнулась от неожиданности и восторга, взяв в руки тяжелый, душистый сверток, на глазах ее выступили слезы, и она молча переводила взгляд с дарителя на подарок. «У вас широкая душа, — тихо заметил незнакомцу Преображенский. — От имени всей труппы приглашаю вас на банкет». Как будто не сам издевался над ним совсем недавно!

А дело было так. После премьеры «Лира» на сцену поднялся мужчина лет сорока пяти, явно собираясь присовокупить свои несколько гвоздик к немалому урожаю Евгения Борисовича, но, увидев появившуюся из-за кулис Вику, вдруг круто повернулся и отдал цветы ей. «Совсем обалдел зритель, — удивленно констатировал тогда Преображенский, — мои цветы абы кому дарит».

Виктория Павловна не обратила на эпизод особого внимания, однако на следующем представлении глазастая Дашенька заявила: