— Как у тебя все просто, Томас!

Сын сделал громче звук телевизора. Говорили, что неизвестный, возможно маньяк, опять напугал женщину в безлюдном парке. На этот раз без последствий. Томас убрал звук.

— Ты был такой хороший… маленький. Понимал меня с полуслова, больше всего на свете любил свою скрипку, меня. Теперь: «да, ма, нет ма»… через три месяца уйдешь в армию, я так долго не увижу тебя!

Томас поднялся, слишком поспешно, как ей показалось, чмокнул ее в щеку и пожелал спокойной ночи.

Если удастся пристраивать в месяц две-три статьи, то скромно прожить можно, даже работая внештатно. Проблема в другом: опусы об известных людях, событиях или предметах ты пишешь, видя перед собой лицо редактора, и в текстах со временем все меньше тебя, в строчки вкрадывается чужой стиль, отпечаток редакторской физиономии. Ты утешаешь себя, что это временный компромисс, но стиленыш-подлец успевает захватить страницы текста, приставить уши к каждому абзацу. Для «глянца» надо писать лихо, демонстрировать небрезгливое остроумие, способность лягнуть и укусить любого, живого или ушедшего. Открыв окно, Лариса увидела около подъезда две фигуры: Маруся и ее мальчик стояли обнявшись.

— Руся, сейчас же иди домой. Спать пора.

— Мам, тебе пора, — ответила дочь, отстранившись от мальчика, — Со мной все в порядке. Можешь ложиться.

Она командует матерью. А ведь семь лет по больницам, даже в школу ей ходить не разрешалось, Маруся долго шагу одна не могла ступить, в буквальном смысле. «Они отрезают нас, и мы понимаем, что надо жить собственными эмоциями, — подумала Лариса и закрыла окно. — Не выпрашивать, цепляясь, их энергию».

* * *

— Аптека начала пятнадцатого века, одна из старейших в Европе.

Лариса шла во главе группы, утро было славное. Она произносила текст экскурсии, глядя под ноги, на мостовую.

— Скажите, в этой аптеке продавались алхимические препараты?

В группе обязательно найдется один, кому больше всех надо. Остальные засмеялись. Чтобы не тратить лишние силы, следует понять: всезнайка и впрямь начитан или просто смешит скучающих дамочек. Лариса аккуратно отломила часть плитки шоколада в кармане:

— Это правда, лекарственные составы тогда разрабатывали люди, которых считали алхимиками.

— И сейчас продаются?

Похоже, невысокий мужчина с золотым зубом и в кепке — обыкновенный балагур, определила Лариса.

— Пищевая добавка «философский камень»? Давайте зайдем и спросим у Сильвии. Здесь продают кларет по старинному рецепту — может, он и есть эликсир бессмертия. Вы готовы жить вечно, как Агасфер?

— Кто? Смотря как жить. Почему в Таллинне все так хорошо сохранилось? — спросил балагур обиженно.

— Эстонцы берегут свою историю, культуру, — ответила Лариса. «В отличие от некоторых», — добавила она про себя, почувствовав раздражение.

— Думаю, у вас время медленнее течет, и народу теперь мало, говорят, вы всех русских выгнали, — высказался солидный господин. Он все осматривал медленно, основательно, его жена много фотографировала. Лариса привычно проигнорировала выпад насчет русских.

— Уникальная сохранность архитектуры… результат политики местных властей, достаточных средств, выделяемых на поддержание и ремонт исторической части города. Сохранены две трети средневековых домов, вдумайтесь, это строения пятнадцатого века! — сегодня ей хотелось провести экскурсию формально и побыстрее. Не было настроения долго смотреть на туристские физиономии. — Пройдем к храму Святого Николая, «Нигулисте». Это наш самый крупный музей средневекового искусства, здесь три наиболее ценные произведения того времени, оставшиеся в Эстонии. Прежде всего, алтарь, заказанный для храма Нигулисте Большой гильдией и Братством Черноголовых и выполненный в 1482 году знаменитым любекским мастером Херменом Роде, — рассказывала Лариса на ходу. — Еще один алтарь, посвященный Деве Марии, конца XV века, тоже принадлежал Братству Черноголовых. Помните здание Братства, что мы видели на улице Пикк? «Черноголовые» на протяжении пяти веков покровительствовали искусству. И, наконец, в музее Нигулисте мы увидим единственную в своем роде картину.

В храме она выстроила группу перед картиной «Пляска смерти»:

— Неизвестно, художник из Любека в 1430–м году сам придумал написать полотно «Bal macabre» или то был заказ какого-либо ордена. Возможно, появлению шедевра мы обязаны заказу городской гильдии похоронщиков: по этой картине можно изучать погребальную культуру Средневековья. Полотно символизирует бренность жизни и неизбежность смерти, не выбирающей между богатыми и бедными, знатными и крестьянами.

Она всегда мерзла перед этой картиной, и сейчас сквозь подошвы туфель заполз холод.

— Может, церковь хотела припугнуть прихожан — мол, несите скорее ваши денежки, пока живы? — спросил балагур.

— Уцелело семь с половиной из тридцати метров картины, известно также, что в Любеке хранился второй экземпляр произведения, сгоревший во время Второй мировой… изображены люди разных классов, возрастов и сословий… второе значение этой картины было открыто недавно… ожидание второго пришествия…

Лариса запнулась. «Второй, второй», — слышалось ей. От ее голоса отделился другой, долго молчавший, тоже ее. Голос звучал полноценно, наполнено:

— Тэре, Лариса.

Она успела подумать, что страшноватая картина «Bal macabre» возбудила у нее в голове некий центр, и теперь приветствие, произнесенное голосом, о котором мечталось так часто, произнеслось вслух. Она повернулась — голос шел из свободного пространства церкви.

Экскурсанты вяло переминались с ноги на ногу, они тоже мерзли.

Лариса сосредоточилась и продолжила объяснение:

— Предыдущий мэр Таллина хотел сделать картину символом города… устроить фестиваль под названием «Пляска смерти», предполагалось объявить конкурс детского рисунка на сюжеты черного юмора, но к счастью нашлись здравомыслящие люди, напомнившие, что дама с косой в руках — сакральный образ, с ним не шутят… какой ужас.

«Что я несу? — думала Лариса, — не собиралась же говорить ничего этого. Уверена, он где-то поблизости. Я должна запомнить, что сейчас чувствую. Кажется, мне хочется сбежать. Большое счастье и горе переживаются одинаково болезненно, они похожи, оказывается. Хотя счастье не произошло, а только представилось в очередной раз. Но даже в воображаемом состоянии оно обжигает, можно погибнуть». Ее голос звенел, а взгляд настолько изменился, что группа развернулась и тоже уставилась в ту сторону, куда смотрела Лариса. Но там был алтарь — и никого рядом.

— Что значит «сакральный» и почему нельзя шутить? Тем более я в отпуске, — подмигивал балагур девушке из группы.

3.

Стас отправился в кондитерскую, где позавтракал, читая московскую газету. Накатилась слабость, вместе с ней мерцающее покалывание в груди: может, кофе был слишком крепким или сказалась беспокойная ночь. Утро в старом городе виделось пустынным, встречались группы спотыкающихся сонных экскурсантов. Придя в Нигулисте, Стас начал работать у храмового алтаря; рассматривал роспись, изображающую житие Святого Виктора. Потом наметил ракурсы для съемки, и вдруг услышал голос, безучастно рассказывающий о картине «Пляска смерти». Ему стало плохо и страшно: точка боли в груди слева выпустила тонкие иголки, колючий шарик сделался твердым и начал медленно поворачиваться.