Сонная девушка за стойкой, поколебавшись, принесла три грога с водой, потому что ром был только у Гермины Хансен. Мы пили без перерыва. После шестого стакана Стовер засвистел в свой боцманский свисток, чем всех удивил. Он заплатил по счету, и мы ушли, так как мой поезд уходил в четыре утра.

Такси привезло нас на вокзал. Качаясь, мы шли рука об руку по платформе. Поезд уже подали. Он был ярко освещен. Мы поклялись, что никогда не покинем друг друга.

Человек в красной фуражке подал сигнал, и мне удалось заскочить в вагон, когда поезд уже трогался.

Стовер и Витачек стояли обнявшись на платформе и пели:

Плывем домой, плывем домой,

Плывем домой по всем морям…

Я поднял якорь на пути к дому.

Спустя несколько недель я вернулся в Гамбург и поступил на «Пфальцбург», большое грузовое судно, направлявшееся в Южную Америку.

— Ты попал на прекрасный корабль, — сказал мне перевозчик, везя меня на судно. Он указал на уродливый черный пароход, забитый дерриками. — Когда они все заработают при ста градусах в тени, ты все сам поймешь, — кивнул он понимающе. Мы уже подходили к кораблю.

С мешком за плечами я вскарабкался по шторм-трапу. Меня встретил маленький широкоплечий человек с круглым лицом и плоским носом, боцман грузовика.

— Что ты хочешь? — спросил он.

Я показал ему документы.

— Ну, давай посмотрим, — кивнул боцман.

— Почему бы нет? — ответил я.

Он пожал плечами.

— Иди вперед. — И пальцем указал в сторону помещения на баке.

Это была узкая низкая каюта. В середине стояли шесть коек, попарно связанных проволокой, одна над другой. Вдоль стен жестяные рундуки. Две лампочки без абажуров днем и ночью горели белым как мел светом.

Я осмотрелся. Белье на койках было грязным, на рундуках висячие замки. Я вспомнил о «еврейском храме» на «Гамбурге». Там приятно: все из дерева, койки у стен, шкафчики никто не запирал. На парусном флоте нет воров.

Молодой мальчишка с сигаретой, болтающейся в углу рта, пошатываясь, вошел в кубрик и с любопытством уставился на меня:

— Ты откуда взялся?

— Я принят матросом.

— А-а, — ответил он без интереса.

— А ты? — спросил я.

— Я здесь юнга.

— Не может быть, — сказал я, припомнив, как меня приняли на «Гамбурге», когда я сам был юнгой. — Скажи, ты думаешь, что можешь запросто болтать с матросами?

Слегка наклонившись, он наблюдал, как я распаковываюсь.

— Конечно.

— Но не со мной, понял? Когда я был юнгой, я должен был уважать матросов.

Он вынул сигарету и уставился на меня в изумлении. Затем повернулся, выскочил из кубрика, закукарекав, как петух, и побежал на корму в своих скрипучих башмаках.

Через полчаса позвали есть, и я пошел в столовую, маленькую комнату со скамьями вдоль стен и узким столом в середине. Четырнадцать взрослых людей ели без удовольствия, втягивая бульон через зубы. Юнга сидел среди них. Я плечом раздвинул двоих. Когда я сел, огромный матрос в рубашке с короткими рукавами поднял голову.

— А, новый матрос, — сказал он, продолжая шумно есть.

Юнга хихикнул.

Я внимательно посмотрел на матроса. Он выглядел грубым, с широким лицом, бровями, нависшими над маленькими, глубоко посаженными глазами, зубами как у волка. В открытом вороте рубашки виднелась татуировка мачты корабля, а на волосатом предплечье картинка, изображающая мужчину и женщину. Они двигались, когда он шевелил рукой. Это был Мэйланд, бич, державший в повиновении всю команду.

— Откуда ты взялся? — спросил мой сосед, низенький человек с лицом как сушеный абрикос.

— С парусника «Гамбург».

— Думаю, работаешь за паршивое удостоверение?

Внезапно все подняли головы и уставились на меня. Я понял, к чему клонил перевозчик. Ясно, что человек, работающий за удостоверение мастера, не может быть популярен на борту.

— Да, — ответил я.

Все продолжали молча есть, но теперь я чувствовал враждебность.

Когда я выходил после обеда, бич схватил меня за руку.

— Слушай, ты, дерьмо, нам тут не нужна шишка на ровном месте. Мы все писаем в один горшок, понял? — Не дожидаясь ответа, он, башня из мяса и костей, оттолкнул меня.

Неделей позже с началом плавания началась и изнуряющая ежедневная рутина: вычистить и отбить ржавчину, отбить ржавчину и вычистить.

Когда мы заканчивали чистить корму, нос был уже снова грязный. Ржавчина появлялась везде: на трубе, на носу, на всех механизмах, как плесень на хлебе. Мы отбивали ее молотком и отскребали скребком. Потом терли проволочной щеткой, покрывали олифой, потом суриком, наконец, красили. Это продолжалось с утра до ночи: скрести, олифить, покрывать суриком, краской.

Вы чувствовали себя не моряком, а подсобным рабочим на огромном заводе, плывущем по морю. Но когда я должен был нести вахту у штурвала или сигнальщиком, я был счастлив. Это, по крайней мере, работа моряка.

Однажды я стоял на коленях перед трубой, счищая краску и толстый слой ржавчины, когда позади прозвучал голос Мэйланда:

— Задница трудится, а?

Я не хотел связываться с этим головорезом, ничего не сказал и продолжал работать.

— Не хочешь разговаривать? Ладно, но хорошенько выслушай меня. Ты можешь ползать перед подонками с мостика. Меня это не беспокоит. — Он сплюнул мне под ноги. — Лижи их задницы, если хочешь. Это твой способ получить проклятое удостоверение.

Я почувствовал, что кровь во мне закипела, но держал себя под контролем. Я повернулся и посмотрел на него. Он ухмыльнулся.

— Ну, — сказал я, — высказывайся. — Я встал с молотком в руках.

— Ты ходил в колледж, грязная скотина. И это вся разница между нами. Но ты злишь меня, и вот почему. — Он снова сплюнул. — Первый помощник сказал мне: «Прин работает лучше, чем ты. Пошевеливайся! Двигайся побыстрее!» Какая наглость! Хотел бы я видеть, как он сам это сделает. Прин то, Прин се, ах, ах. — Он опять плюнул на палубу.

Я промолчал, и он продолжал:

— Я работаю. Они не могут без таких, как я, а я не собираюсь надрывать кишки, хоть тебе, может, это и нравится.

Я решил побороть его грубость вежливостью:

— Теперь послушай меня. Легко злоупотреблять и обманывать. И откровенно говоря, Мэйланд, если ты делаешь меньше меня, ты обманываешь, потому что должен делать больше. Ты старше, опытнее, да и получаешь больше. Так не моя вина, если тебя начинают погонять.

Он опять сплюнул, тупо посмотрел на меня, повернулся и, ссутулившись, пошел, бормоча: