Сказанья Чехии, Моравии

И Сербии с весенней негой,

Сорвавши пелену бесправия,

Цветами выйдут из-под снега.

Все дымкой сказочной подернется,

Подобно завиткам по стенам

В боярской золоченой горнице

И на Василии Блаженном.

Мечтателю и полуночнику

Москва милей всего на свете.

Он дома, у первоисточника

Всего, чем будет цвесть столетье.

ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ

(1910–1975)

МОЙ ДОМ

А в доме, где жила я много лет,

откуда я ушла зимой блокадной,

по вечерам опять в окошках свет.

Он розоватый, праздничный,

нарядный.

Взглянув на бывших три моих окна,

я вспоминаю: здесь была война.

О, как мы затемнялись! Ни луча…

И все темнело, все темнело в мире…

Потом хозяин в дверь не постучал,

как будто путь забыл к своей

квартире.

Где до сих пор беспамятствует он,

какой последней кровлей осенен?

Нет, я не знаю, кто живет теперь

в тех комнатах, где жили мы с тобою,

кто вечером стучится в ту же дверь,

кто синеватых не сменил обоев —

тех самых, выбранных давным —

давно…

Я их узнала с улицы в окно.

Но этих окон праздничный уют

такой забытый свет в сознанье будит,

что верится: там добрые живут,

хорошие, приветливые люди.

Там даже дети маленькие есть

и кто-то юный и всегда влюбленный,

и только очень радостную весть

сюда теперь приносят почтальоны.

И только очень верные друзья

сюда на праздник сходятся

шумливый.

Я так хочу, чтоб кто-то был

счастливым

там, где безмерно бедствовала я.

Владейте всем, что не досталось мне,

и всем, что мною отдано войне.

Но если вдруг такой наступит день —

тишайший снег и сумерек мерцанье,

и станет жечь, нагнав меня везде,

блаженное одно воспоминанье,

и я не справлюсь с ним, и, постучав,

приду в мой дом и встану на пороге,

спрошу… ну, там спрошу: «Который

час?»

или — воды, как на войне в дороге,—

то вы приход не осуждайте мой,

ответьте мне доверьем и участьем:

ведь я пришла сюда к себе домой,

и помню все, и верю в наше счастье…

ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ

(1913–1972)

РЯЗАНСКИЕ МАРАТЫ

Когда-нибудь, пускай предвзято,

обязан будет вспомнить свет

всех вас, рязанские Мараты

далеких дней, двадцатых лет.

Вы жили истинно и смело

под стук литавр и треск пальбы,

когда стихала и кипела

похлебка классовой борьбы.

Узнав о гибели селькора

иль об убийстве избача,

хватали вы в ночную пору

тулуп и кружку первача

и — с ходу — уезжали сами

туда, с наганами в руках.

Ох эти розвальни и сани

без колокольчика, впотьмах!

Не потаенно, не келейно —

на клубной сцене, прямо тут,

при свете лампы трехлинейной

вершились следствие и суд.

Не раз, не раз за эти годы —

на свете нет тяжельше дел! —

людей, от имени народа,

вы посылали на расстрел.

Вы с беспощадностью предельной

ломали жизнь на новый лад

в краю ячеек и молелен,

средь бескорыстья и растрат.

Не колебались вы и мало.

За ваши подвиги страна

вам — равной мерой — выдавала

выговора и ордена.

И гибли вы не в серной ванне,

не от надушенной руки.

Крещенской ночью в черной бане

вас убивали кулаки.

Вы ныне спите величаво,

уйдя от санкций и забот,

и гул забвения и славы

над вашим кладбищем плывет.

МИЛЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ

В буре электрического света

умирает юная Джульетта.

Праздничные ярусы и ложи

голосок Офелии тревожит.

В золотых и темно-синих блестках

Золушка танцует на подмостках.

Наши сестры в полутемном, зале,

мы о вас еще не написали.

В блиндажах подземных, а не в

сказке

наши жены примеряли каски.

Не в садах Перро, а на Урале

вы золою земли удобряли.

На носилках длинных под навесом

умирали русские принцессы.

Возле, в государственной печали,

тихо пулеметчики стояли,

Сняли вы бушлаты и шинели,

старенькие туфельки надели.

Мы еще оденем вас шелками,

плечи вам согреем соболями.

Мы построим вам дворцы большие,

милые красавицы России.

Мы о вас напишем сочиненья,

полные любви и удивленья.

ИСТОРИЯ

 И современники и тени

в тиши беседуют со мной.

Острее стало ощущенье

шагов Истории самой.

Она своею тьмой и светом

меня омыла и сожгла.

Все явственней ее приметы,

понятней мысли и дела.

Мне этой радости доныне

не выпадало отродясь.

И с каждым днем нерасторжимой