class="v">Давно шумят иные поколенья,

Угрюмый перестраивая мир.

ХОДОКИ

В зипунах домашнего покроя,

Из далеких сел, из-за Оки,

Шли они, неведомые, трое —

По мирскому делу ходоки.

Русь металась в голоде и буре,

Все смешалось, сдвинутое враз.

Гул вокзалов, крик в комендатуре,

Человечье горе без прикрас.

Только эти трое почему-то

Выделялись в скопище людей,

Не кричали бешено и люто,

Не ломали строй очередей.

Всматриваясь старыми глазами

В то, что здесь наделала нужда,

Горевали путники, я сами

Говорили мало, как всегда.

Есть черта, присущая народу:

Мыслит он не разумом одним,—

Всю свою душевную природу

Наши люди связывают с ним.

Оттого прекрасны наши сказки,

Наши песни, сложенные в лад.

В них и ум и сердце без опаски

На одном наречье говорят.

Эти трое мало говорили.

Что слова! Была не в этом суть.

Но зато в душе они скопили

Многое за долгий этот путь.

Потому, быть может, и таились

В их глазах тревожные огни

В поздний час, когда остановились

У порога Смольного они.

Но когда радушный их хозяин,

Человек в потертом пиджаке,

Сам работой до смерти измаян,

С ними говорил накоротке,

Говорил о скудном их районе,

Говорил о той поре, когда

Выйдут электрические кони

На поля народного труда,

Говорил, как жизнь расправит

крылья,

Как, воспрянув духом, весь народ

Золотые хлебы изобилья

По стране, ликуя, понесет,—

Лишь тогда тяжелая тревога

В трех сердцах растаяла, как сон,

И внезапно видно стало много

Из того, что видел только он.

И котомки сами развязались,

Серой пылью в комнате пыля,

И в руках стыдливо показались

Черствые ржаные кренделя.

С этим угощеньем безыскусным

К Ленину крестьяне подошли.

Ели все. И горьким был и вкусным

Скудный дар истерзанной земли.

АЛЕКСЕЙ НЕДОГОНОВ

(1914–1948)

ДОРОГА МОЕЙ ЗЕМЛИ

Холмы и курганы

вблизи и вдали —

мозоли войны

на ладонях земли.

На всех расстояньях

шумит чернобыл —

от ханской орды

до фашистских могил!

Разрой чернозем

и взгляни:

что ни шаг —

над костью монгольской

тевтонский шишак,

французские ружья

с суглинком в стволе

(цейхгауз бесславья,

зарытый в земле)…

Оружье и череп —

гробница врагов.

Над нею комбайн

и пшеница веков,

и тридцать железных

бессмертных ветров

над башнями

танкеров

и крейсеров.

Земля моя знала

веселие бед,

столетья нашест

мильоны побед.

…Мы солнце куем,

и не ведаем мы,

когда нашу землю

поранит фугас,

но знаем —

тогда уж возникнут

холмы

на том континенте,

что выстрелит в нас.

Мы,

веря всю жизнь

в справедливость свою,

в любую невзгоду —

под Млечным Путем —

пощады не просим

в открытом бою,

а в гневе

прощенья врагам

не даем!

ИСКУПЛЕНИЕ

С нами рядом бежал человек.

Нам казалось: отстанет — могила.

Он упал у траншеи.

На снег

малодушье его повалило.

Перед строем смотрел в тишину.

Каждый думал: он должен в

сраженье

искупить своей кровью вину

перед павшим, вторым отделеньем.

Силой взглядов друзей боевых

в безысходном его разуверьте:

он обязан остаться в живых,

если верит в бессилие смерти.

— Что таишь в себе, зимняя мгла?

— Проломись сквозь погибель и

вызнай!

Он идет.

И, ползя сквозь снега,

не своею, а кровью врага

искупает вину пред Отчизной.

…Наш солдат, продираясь сквозь ад,

твердо верит, в бою убирая,

что и в дрогнувшем сердце, солдат

есть какая-то сила вторая.

Это — думы о доме родном,

это — тяжкого долга веленье,

это — все, что в порыве одном,

обещает судьбе искупленье.

СЕРГЕЙ МАРКОВ

(1906–1979)

РУССКАЯ РЕЧЬ

Я — русский. Дышу и живу

Широкой, свободною речью.

Утратить ее наяву —

Подобно чуме иль увечью.

Бессмертной ее нареки!

Ее колыбель не забыта;

В истоках славянской реки

Сверкают алмазы санскрита.

Чиста, как серебряный меч

И свет в глубине небосвода,

Великая русская речь —

Надежда и счастье народа.

Мне снилось: пытали огнем

И тьмою тюремного крова,

Чтоб замерли в сердце моем

Истоки могучего слова.

Но вновь я познал наяву

Ровесницу звездного свода,—

Я снова дышу и живу

Надеждой и счастьем народа!

ЗНАЮ Я — МАЛИНОВОЮ РАНЬЮ…

Посвящается