Галине Петровне Марковой

Знаю я — малиновою ранью

Лебеди плывут над Лебедянью.

А в Медыни золотится мед;

Не скопа ли кружится в Скопине?

А в Серпейске ржавой смерти ждет

Серп горбатый в дедовском овине.

Наливные яблоки висят

В палисадах тихой Обояни,

Город спит, но в утреннем сиянье

Чей-нибудь благоуханный сад.

И туман рябиновый во сне

Зыблется, дороги окружая,

Горечь можжевеловая мне

Жжет глаза в заброшенном Можае.

На заре Звенигород звенит —

Будто пчелы обновляют соты,

Все поет — деревья, камни, воды,

Облака и ребра древних плит.

Ты проснулась… И лебяжий пух —

Лепестком на брови соболиной,

Губы веют теплою малиной,

Звоном утра околдован слух.

Белое окошко отвори!

От тебя, от ветра, от зари

Вздрогнут ветки яблони тяжелой,

И росой омытые плоды

В грудь толкнут, чтоб засмеялась

ты

И цвела у солнечной черты,

Босоногой, теплой и веселой.

Я тебя не видел никогда…

В Темникове темная вода

В омуте холодном ходит кругом;

Может быть, над омутом седым

Ты поешь, а золотистый дым

В три столба встает над чистым

лугом.

На Шехонь дорога пролегла,

Пыльная, кремнистая дорога.

Сторона веснянская светла.

И не ты ль по косогору шла

В час, когда, как молоко, бела

Медленная тихая Молога?

Кто же ты, что в жизнь мою вошла:

Горлица из древнего Орла?

Любушка из тихого Любима?

Не ответит, пролетая мимо,

Лебедь, будто белая стрела.

Или ты в Архангельской земле

Рождена, зовешься Ангелиной,

Где морские волны с мерзлой глиной

Осенью грызутся в звонкой мгле?

Зимний ветер и упруг и свеж,

По сугробам зашагали тени,

В инее серебряном олени,

А мороз всю ночь ломился в сени.

Льдинкою мизинца не обрежь,

Утром умываючись в Мезени!

На перилах синеватый лед.

Слабая снежинка упадет —

Таять на щеке или реснице.

Погляди! На севере туман,

Ветер, гром, как будто океан,

Небом, тундрой и тобою пьян,

Ринулся к бревенчатой светлице.

Я узнаю, где стоит твой дом!

Я люблю тебя, как любят гром,

Яблоко, сосну в седом уборе.

Если я когда-нибудь умру,

Все равно услышишь на ветру

Голос мой в серебряном просторе!

ВАСИЛИЙ ЛЕБЕДЕВ-КУМАЧ

(1898–1949)

СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА

 Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна,—

Идет война народная,

Священная война!

Дадим отпор душителям

Всех пламенных идей,

Насильникам, грабителям,

Мучителям людей.

Не смеют крылья черные

Над Родиной летать,

Поля ее просторные

Не смеет враг топтать!

Гнилой фашистской нечисти

Загоним пулю в лоб,

Отребью человечества

Сколотим крепкий гроб.

Встает страна огромная,

Встает на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой.

КОНСТАНТИН СИМОНОВ

(1915–1979)

А. Суркову

Ты помнишь, Алеша, дороги

Смоленщины,

Как шли бесконечные злые дожди,

Как кринки несли нам усталые

женщины,

Прижав, как детей, их к увядшей

груди,

Как слезы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: «Господь

вас спаси!»

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем

верстами,

Шел тракт, на пригорках скрываясь

из глаз:

Деревни, деревни, деревни с

погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской

околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, паши прадеды

молятся

За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки

Родина —

Не дом городской, где я празднично

жил,

А эти проселки, Ато дедами пройдены,

С простыми крестами их русских

могил.

Не знаю, как ты, а меня с

деревенскою

Дорожной тоской от села до села,

Со вдовьей слезою и с песнею

женскою

Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под

Борисовом,

По мертвому плачущий девичий

крик,

Седая старуха в салопчике

плисовом,

Весь в белом, как на смерть одетый,

старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли

мы их?

Но, горе поняв своим бабьим чутьем,

Ты помнишь, старуха сказала:

«Родимые,

Покуда идите, мы вас подождем».

«Мы вас подождем!» — говорили нам

пажити.

«Мы вас подождем!» — говорили

леса.

Ты знаешь, Алеша, ночами мне

кажется,