В марте 1990 года Горбачеву тем не менее удалось провести немыслимую операцию – заставить Пленум ЦК КПСС проголосовать за резолюцию, предлагающую Съезду народных депутатов отменить знаменитую статью 6 Конституции СССР, где, как в мраморе, была выбита формула, закрепляющая КПСС в роли «сердцевины» советской политической системы.

Торжественное принятие этой поправки новым советским парламентом, сформированным в результате первых в истории России свободных выборов, может по праву считаться датой «первой смерти» Советского Союза в том виде, в котором это государство было задумано и построено большевиками.

Устраняя таким образом одну из основных опор, на которых покоилось «здание», Горбачев, казалось, вел себя по меньшей мере неосмотрительно, ведь он тем самым обрывал династическую линию правления генеральных секретарей ЦК и лишал себя мандата на бессрочное правление, унаследованное им от своих предшественников.

Был ли настолько наивен Горбачев, что не понимал, чем рискует? Конечно, нет. Просто он видел, что, если вовремя не сменить курс, и Советский Союз, и мир могут ждать две катастрофы: кровавый коллапс СССР и возможный ядерный конфликт. Если и ставить ему что-то в вину, так это избыток оптимизма.

Он явно переоценил степень демократической зрелости советского общества и особенно готовность партийной номенклатуры послушно подняться вслед за ним на эшафот демократической реформы. В отличие от романтично настроенного генерального секретаря и нескольких его сподвижников, остальное окружение лидера вовсе не горело желанием придать человеческое лицо «реальному социализму», то есть повторить двадцать лет спустя плачевный, с ее точки зрения, опыт «Пражской весны».

Не случайно, вновь встретившись в 1993 году, два университетских друга Горбачев и Млынарж, оба познавшие к этому времени и горечь разочарований, и одиночество фактической ссылки (Млынарж в Австрию, а Горбачев на подмосковную дачу), задавали друг другу одни и те же вопросы. С чего начинать реформу, у которой так мало шансов на успех? Стоило ли браться за попытку реформирования (то есть спасения) того, что так или иначе было обречено на крах?

И хотя их объединяет схожая судьба: дорогу их замыслам преградили танки, в 1968 году вошедшие в Прагу, а в 1991-м блокировавшие крымскую дачу Горбачева, – на эти вопросы друзья отвечали по-разному. «Исторический оптимист» Горбачев готов был увидеть подтверждение своей правоты даже в путче: «Мои противники поняли, что политическими методами они не могут справиться с Горбачевым, им осталась только сила».

«Исторический реалист» Млынарж, напоминая о том, что оба в конечном счете не смогли довести задуманное до конца, призывал критически проанализировать все сделанное, чтобы определить, где и в чем были допущены ошибки.

Надо сказать, что генсек принял некоторые меры предосторожности, добившись одновременно с отменой 6-й статьи своего избрания Президентом СССР. Этот пост был учрежден с целью обезопасить его от того, что произошло с Хрущевым, уволенным в 1964 году взбунтовавшимся Политбюро. При этом, не доверяясь полностью новым правилам игры, Горбачев оставил за собой должность генсека, чтобы приглядывать за партией. Эта страховка не спасла его в августе 1991 года, когда Секретариат ЦК, который он номинально возглавлял, поддержал арестовавших его путчистов.

В сущности, Горбачев недооценил очевидные последствия собственных шагов. Стремясь высвободиться из партийных объятий, он одновременно освобождал и партийный аппарат от обязанности ему подчиняться. Можно сказать, что в конечном счете генсек добился своей цели – ему удалось превратить КПСС из административной, бюрократической и репрессивной структуры в оживший политический организм. С одной оговоркой: в «награду» за свои усилия по оживлению политически оскопленной партии он получил активную оппозиционную силу, готовую решительно сопротивляться его собственному проекту.

При этом, оттолкнув консерваторов типа Лигачева в лагерь оппозиционеров, он не смог избежать радикализации своих политических союзников в среде реформаторов, которые поначалу с энтузиазмом поддерживали его. По мере обострения политических боев в стране союзники начали перетекать под знамена его еще более грозного соперника – Бориса Ельцина. Тот, конечно, отнюдь не был бо́льшим демократом, чем Горбачев, но его политический инстинкт позволил ему освободиться от хватки умирающей партии раньше ее генсека.

«Горбачев – фигура трагическая, – сказал мне как-то Яковлев. – Вначале он перегнал время, а потом оно от него убежало». – «А может быть, он пришел слишком рано?» – попробовал я заступиться за автора перестройки. «Скорее, слишком поздно», – ответил Александр Николаевич.

Падший ангел

Как будто для того, чтобы раскрасить разворачивавшуюся политическую драму перестройки в цвета шекспировской трагедии, ее сценарий был дополнен неразрешимым кофликтом двух главных персонажей – Горбачева и Ельцина. Ни в чем, начиная с внешности, не похожие друг на друга, эти два ровесника (даты их рождения разделял лишь месяц) уже своими корнями как бы воплотили контрастные черты русского национального характера. Один, Горбачев, уроженец южнороссийских степей, где селились вольные кубанские казаки, бежавшие от тяжелой руки царского режима. Другой, Ельцин, с уральскими корнями – с восточной границы Европейской России, где больше смотрят в сторону Азии и Китая, чем Европы и Запада.

И в то же время речь идет о двух персонажах, близких друг другу уже в карьерном смысле: оба местные партийные секретари Брежневской эпохи, принадлежащие одному и тому же новому поколению политиков. Они были свидетелями прогрессирующего разложения режима и с нетерпением ждали возможности принять власть из рук старцев, ответственных за маразм, в который погружалась страна.

Их сходство и контраст характеров объясняли первоначальное сближение между ними в 1985 году, перешедшее в столкновение в 1987-м и достигшее своего апогея в декабре 1991-го на руинах их общей родины – Советского Союза.

Однако еще за четыре года до этого ничто не предвещало такого яростного – скорее личного, чем политического – столкновения между ними, стоившего жизни целому государству. Именно Горбачев пригласил Ельцина переехать из Свердловска в Москву, чтобы занять пост первого секретаря Московского горкома. Практически до октября 1987 года Горбачев и Ельцин были едины в решимости противостоять консервативным силам внутри партийного аппарата.

Все начало меняться после во многом импульсивной попытки Ельцина бросить открытый вызов главе консервативного крыла внутрипартийного руководства – Егору Лигачеву. Это грозило нарушить деликатный баланс сил в Политбюро, тщательно соблюдавшийся Горбачевым, и уже потому смешивало карты в его замысловатом кадровом пасьянсе.

Не согласованная с шефом импровизированная выходка Ельцина, выступившего с резкой критикой Лигачева на Пленуме ЦК, оказалась вдвойне дерзкой еще и потому, что в своей речи он походя задел самого инициатора перестройки, высказав опасение, что вокруг его личности начинает складываться новый культ.

Разумеется, такое, даже косвенное, сопоставление Горбачева со Сталиным было воспринято Горбачевым как оскорбление не только неоправданное, но и особенно неприемлемое, поскольку борьба со сталинизмом и его возможными рецидивами была одним из главных лозунгов, написанных на знаменах перестройки.