каллиграфа странным образом изменялось, приспосабливаясь к новым условиям, как-то он поймал себя на том, что почти перестал думать, а во время долгих своих маршей не занят ничем другим, а только поисками съестного. Он уже не думал о спасении, как о цели своего путешествия, он просто жил здесь, а чтобы жить дальше, надо было идти вперёд. В пещере уже не раз встречались ему развилки, он, не думая всегда сворачивал влево, вскоре развилки стали попадаться всё чаще, а как-то проснувшись и только начав очередной переход, Селевизар наткнулся на дверь.

Необычайность этой кресовой двери, с резьбой по краю, напоминающей то ли буквы народа иш, славящегося тем, что их книги невозможно разобрать из-за того, что каждую букву пишет новый писец, то ли рисунки красной глиной на жилищах гуанов, была настолько велика, что Селевизар даже не смог по-настоящему удивиться. Несколько мгновений он тупо смотрел на дверь, в то время как в голове его крутился припев старой, как Фарех, песни вестунов, мотива которой не знал ни один из ныне живущих, а слова перевирались столь часто, что лишь эти строки не подлежали сомнению: "если есть двери — в них надо войти, чтобы прорваться на другую сторону, там люди и звери мирно живут, так давай же прорвемся на другую сторону". Машинально он поднял руку и нажал на рукоятку в форме ящерицы с левой стороны от двери — дверь тут же беззвучно распахнулась, открыв взору огромную пещеру с высоким сводом. Ослепленный светом, показавшимся ему нестерпимо ярким после почти полной тьмы его странствий, Селевизар зажмурился. Свет исходил от больших куч светящегося мха, аккуратно уложенных в шахматном порядке, между которым сновали. … Хм, даже Селевизар, со всей своей ученостью, оказался в сильном затруднении, пытаясь определить, что за существа населяли эту странную пещеру. Чем-то они напоминали халов, только большего размера, с пятилетнего ребенка, но если насчет халов можно было сомневаться к их принадлежности к грибам, то тут уж не было никаких сомнений — то, что огромной массой копошилось у стен пещеры — это были не грибы, и даже не животные, поскольку, когда каллиграф внимательно присмотрелся к тому, чем заняты эти странные создания, в глаза ему бросились знаки, которые халы (за неимением лучшего имени назовем их так), непрерывно наносили на стены, и знаки эти, несомненно, являлись буквами какой-то, неизвестной ему, Селевизару, азбуки, и, следовательно, существа были разумны, а умные люди всегда смогут найти общий язык, даже не смотря на то, что говорят на разных наречиях, и используют для письма различные знаки. Так подумал Селевизар и улыбнулся. Он достал грифель, последний кусочек вечного грифеля, который берег до того времени, когда настанет пора явить миру последнюю мудрость умирающего, и, аккуратно ступая, дабы ненароком не наступить на халов, непрерывно снующих повсюду, подошел к участку стены, не столь плотно испещренной непонятными значками, тщательно намусолил свой грифель и, затаив дыхание, принялся выводить знаки, которые должны быть понятны всем разумным существам. Каллиграф нарисовал круг, квадрат, стилизованное изображение человека. После этого он, прикусив губу от напряжения, приступил к изображению хала, понимая, что от того, насколько точным, не карикатурным выйдет рисунок, может зависеть и его судьба, и судьба будущих отношений между людьми и этими странными созданиями. И вот, наконец, он закончил, удовлетворенно вздохнул, и повернулся, с доброжелательной улыбкой на лице, готовый к долгим, сулящим немыслимые трудности, но и столь же невообразимое удовлетворение, объяснениям, взаимным обменом знаниями между ним, не самым худшим представителем человечества, и халами, являющихся, безусловно, древней и очень мудрой расой. И так стоял он, и место улыбки на его лице постепенно заняло выражение недоумения. Халы все так же сновали вокруг, не обращая ровным счетом никакого внимания ни на его чертежи, ни на самого Селевизара. Каллиграф попробовал язык жестов, которым он также владел в совершенстве, но вскоре убедился, что существа эти либо абсолютно слепы, либо же не придают никакого значения наличию в пещере столь странного явления, каким, по мнению Селевизара, он должен был бы для них являться. Дальше — хуже. Перепробовав все возможные способы обратить на себя внимание, Селевизар, отчаявшись, решил попробовать более тесный контакт. Поколебавшись, он шагнул в сторону, перегородив дорогу, халу, спешащему по своим делам, с тревогой ожидая последствий. Добравшись до каллиграфа, хал на мгновение остановился, попробовал взобраться на человека, но, не удержавшись на одежде, шлепнулся на землю. Кое-как приняв первоначальное положение, хал, уже без раздумий, обогнул Селевизара, и, как ни в чем не бывало, отправился дальше. Халы же, следующие за ним, уже не повторяли его попыток покорения этой странной высоты, а, как один, огибали досадную помеху.

Проведя еще несколько подобных экспериментов, Селевизар выяснил, что халы не воспринимают его не только как разумное существо, но даже, похоже, не считают его живым, достойным хоть какой-либо маломальской реакции. Единственно, в чем проявилась эта реакция — один из халов добрался до участка стены с рисунками, начерченными рукой Селевизара, постоял над ними, и принялся наносить свои непонятные значки поверх каллиграфских. Все это было странно, очень странно, думал Селевизар, тем более странно, если вспомнить о поведении халов за пределами этой пещеры. Так думал наш каллиграф, потрясенный происходившим, потрясенный несоответствием сложности знаков на стенах пещеры, в которых явственно угадывался порядок, присущий письму, и полному равнодушию ее обитателей, граничившим с равнодушием гриба или растения, впрочем, что это я, думал Селевизар, они и есть растения, то есть грибы, ведь я знаю разницу между растениями и грибами, потому что растения впитывают солнце и не могут жить без солнца, а грибы могут, потому что им не нужно солнце, они живут без солнца и я, наверное, тоже гриб, потому что я тоже живу без солнца и не вижу солнца и значит я гриб, а раньше я был растением, потому что я был под солнцем и впитывал солнце, а оно питало меня, потому что солнце это пища, а я растение, но только раньше, а сейчас я гриб и я пишу как гриб, потому что живу как гриб, я пишу, потому что я гриб, а не растение, а когда я был растением я был под солнцем и солнце писало меня, а здесь нет солнце и я пишу солнце, потому что без солнца я гриб, а я не хочу быть грибом и не хочу быть растением, не хочу, чтобы солнце писало меня и поэтому я напишу солнце, и если я напишу солнце, я