– Нет, она не москвичка, – поджав губы, Толя старался не взорваться и не накричать на мать, толковавшую не о том, о чем нужно.

– Значит, не москвичка, – констатировала Нестерова. – А насколько она моложе тебя?

– Почему ты решила, что она моложе?

– На двадцать?

– На двадцать пять, – буркнул он, переходя к стеклу серванта. – Какая забавная статуэтка собачки!

– Не забавнее тебя, – отрезала мать. – Я так и думала. А на что она живет? Она работает?

– Конечно. Она официантка в ночном ресторане.

– Как ты думаешь, зачем ты ей сдался? – Он видел, как губы матери растянулись в язвительной улыбке, и Анатолия вдруг затопила такая волна ярости и негодования, что он сжал кулаки, спрятанные в карманах брюк. – И как долго вы знакомы?

– Я познакомился с ней сегодня ночью, – тихо проговорил он и мечтательно улыбнулся.

– Гениально! – изрекла Нестерова.

– Ну почему ты хочешь всегда все опошлить? – не выдержав, взорвался он. – Почему тебе везде чудится подвох и ты даже не можешь допустить мысли, что меня может полюбить молодая красивая девушка не из каких-то низких меркантильных соображений, а за мои личные человеческие качества?

– Которые она узнала за два часа знакомства с тобой? Где твои глаза, сын? Даже обожая тебя до бесконечности, не могу не констатировать того факта, что, к сожалению, вместо мозгов у тебя одна прямая извилина, да и то, начерченная пунктиром и на том месте, на котором обычно сидят.

Всю эту тираду Нестерова произнесла не горячась, не переходя на крик и даже не повышая голоса, и оттого, наверное, ее слова прозвучали для Анатолия еще обиднее.

– Знаешь что?!! Знаешь что?!!! – От негодования его хорошее настроение улетучилось, испарившись без следа. Щеки его покраснели, глаза округлились, а руки, которым он не мог найти места, время от времени впивались в свою собственную шевелюру, устраивая на голове подобие куриного насеста. – Даже то, что ты моя мать, не дает тебе права говорить обо мне такие вещи!

– Именно то, что я твоя мать, и позволяет мне делать это. Кто, скажи, как не я, откроет тебе глаза? Эта девочка выжмет из тебя все соки, выпотрошит тебя, ощиплет все перья и бросит в пыль у дороги, даже не задумавшись о твоей дальнейшей участи. К сожалению, ты меня не услышишь сейчас, а когда поймешь, что мать говорила правду, станет слишком поздно.

– Все, довольно! Я пришел к тебе как к самому дорогому человеку, поделиться своей радостью, а ты, вместо того чтобы порадоваться за меня, тренируешься в острословии. Хватит! Тренируйся на своих фарфоровых собачках!- Он кивнул на сервант. – А моей ноги в твоем доме больше не будет! И если ты рассчитываешь, что я приползу к тебе лизать руки и просить приютить меня, – не будет такого никогда! Слышишь? Не будет!!!

– Будет, непременно будет, – произнесла викторианская леди, не выпуская сигареты и глядясь в овальное старинное зеркало, висящее на стене.

Шаги сына отзвучали в гулкой тишине подъезда, и дверь хлопнула. Старая леди подошла к окну и посмотрела на улицу через тюлевые гардины. Анатолий шел широкими шагами, сутулясь и нервно размахивая руками. Во всей его фигуре чувствовались неудовлетворенность и глубокая обида. Мать вытащила изо рта сигарету, затушила ее о пепельницу, стоявшую на окне, и перекрестила сына со спины. Глубоко вздохнув, она помолчала, а потом негромко произнесла:

– Но когда ты приползешь ко мне без порток и без гроша в кармане, у меня всегда найдется для тебя кусок хлеба.

Конец ноября две тысячи четвертого выдался на редкость тоскливым и хмурым. Колючий, жалящий ветер облизывал щеки прохожих, обдирая кожу раскаленной волной холода. Под ногами поскрипывал плотный снег, а над головой висело низкое, будто испачканное пылью, небо, торчащее неровными рваными клоками старой сизой ваты.

Еще месяц минул с тех пор, как ушел Анатолий. Внешне в доме ничего не изменилось, разве что исчез с окна кухни злополучный желтый букет. Все так же по утрам Светлана готовила завтрак для Володьки, отправляя его к первому уроку, а чуть позже уходила на работу сама. За привычной школьной суетой она почти не замечала, как проходили дни. Нагружая себя больше, чем того требовала необходимость, она пыталась спрятать свои мысли за повседневными заботами, но когда в квартире гас свет и наступала щемящая тишина, Светлане вольно или невольно приходилось возвращаться к тому, от чего она так упорно стремилась бежать.

Говорят, что время лечит, но так бывает не всегда. Первые несколько недель после разрыва с мужем Светлана не ощущала ничего, кроме удивления, не желая верить в абсурд случившегося и считая все бредом. Но время уносило с собой сомнения и иллюзии, и боль, не ощущавшаяся сначала, множилась с каждым днем, наполняя сознание жгучей волной обиды. Душа, будто отходя от спасительной анестезии, кровоточила, не давая забыться ни на минуту и водя мысли по одному и тому же замкнутому кругу. Обида была несправедливой и внезапной и оттого казалась страшной вдвойне.

Сотни раз раскладывая и вновь соединяя мозаику своей жизни, Светлана искала тот момент, с которого начался обратный отсчет их совместной жизни, и не могла этого сделать. Тягучие, злые мысли вливались обжигающим потоком, раскладывая все ее существо на тысячи мелких составляющих, перемешивая между собой звуки и слова, стирая рамки времени и пространства. От этих страшных мыслей ломило каждую клеточку, заставляя ее вжиматься в подушку и ощущать свое одиночество и боль. Иногда по ночам Светлане казалось, что боли, сильнее той, что она уже испытала, быть просто не может, но унижение и отчаяние множились снова, и наступал новый виток, еще более страшный и невыносимый.

За тот месяц, что прошел, Света очень изменилась. На смуглом похудевшем лице резко обозначились скулы, круги под глазами стали темнее, заметнее проступила паутинка невесомых морщинок, а на висках вдруг стала пульсировать тонкая голубоватая жилка. Стараясь не беспокоить детей, о своих переживаниях Светлана разговоров не вела, предпочитая всю боль носить в себе, но даже когда она смеялась, по ее глазам, холодным и неулыбающимся, Аленка с Володей видели, что матери плохо.

В начале декабря снег сменился дождем. Огромные тяжелые каплюшки с разгона спрыгивали с крыш и с чмоканьем и звоном разбивались о железяки балконных перил на мелкие брызги. Сказочная чистота дорожек сменилась непроходимой грязью. Мягкие белые пласты снега, похожие на воздушную сахарную вату, сползали с крыш некрасивыми рваными лохмотьями, оголяя темную поверхность грязных шиферных листов. В колеях, оставленных на земле машинами, стояли холодные лужи, а по вечерам было видно, как стекла домов искрятся разноцветными мокрыми точечками, в которых отражались отблески уличных фонарей.

С домашними делами Светлана теперь управлялась совсем быстро, да и дел-то почти никаких не было: Анатолий ушел – как в воду канул, Аленка с мужем жили отдельно, а Володя целыми вечерами пропадал у школьного друга – Федора Шумилина, рыжего, крепко сбитого, словно пасхальный кулич, мальчика, знающего компьютер лучше собственной биографии.