«Черказьянов Василий Георгиевич — существо наиподлейшее, — перечитывала Любовь Яковлевна собственноручно сделанную запись, — и деяниями своими заслужившее смертный приговор. Для начала, — мрачно тешила она фантазию, — мерзавца неплохо заколоть кинжалом, после застрелить из пистолета и уже окончательно задушить удавкой».

Обильный затяжной дождь над Петербургом, очистивший и освеживший прекрасный город, имел действие и символическое. Прозрачные сильные струи, соединившие святые небеса и грешную землю, омыли душу Любови Яковлевны живительной влагой, избавили от мелкого, суетного, наносного… Душевная природа не терпит пустоты еще более природы физической. Вот почему Любовь Яковлевна явственно ощущала потребность заполнить освободившееся место откровениями и высокими мыслями. Требовался собеседник благожелательный и мудрый. Философ. Наставник. Личность европейского масштаба.

Последовательно перебирая и одну за другой отбрасывая возможные кандидатуры, она остановилась на единственно бесспорной… Как встретит он ее и каким будет на этот раз — милейшим старым бонвиваном, брызжущим жизнью селадоном или чопорным хрестоматийным представителем нашумевшего литературного течения?..

Дверь, как и обыкновенно, отворил Боткин, на этот раз одетый в затрапезье.

— Здравствуйте, Василий Петрович! — Не слишком уверенно она протянула руку, однако впустивший ее человек испуганно отшатнулся и, молча приняв ротонду, тут же сгинул.

Пожав плечом, Любовь Яковлевна шагнула в просторную кретонную гостиную. Тургенев в домашнем халате сидел спиной к ней за ореховым бюро и, судя по всему, что-то писал. Собравшись с духом, она кашлянула. Иван Сергеевич резко обернулся, и Любовь Яковлевна едва не подпрыгнула от радости. Тургенев был без бороды! Он улыбался, корчил смешные гримасы и показывал ей на место в креслах.

— Я заехала возвратить книгу. — Любовь Яковлевна выпростала из ридикюля том Андре Тиссо и положила его названием книзу.

— Понравилось? — не переставая водить пером по бумаге, поинтересовался Иван Сергеевич.

— Да, — просто ответила Стечкина. — То, что когда-то представлялось низменным и грязным, сейчас оценивается как рутинное и необходимое. Не исключаю, что в будущем оно может быть названо прекрасным и возвышенным.

Тургенев расхохотался так, что расплескал чернила. Вышедшая клякса была им тут же подобрана языком. Любовь Яковлевна непроизвольно привстала.

— Вино, — объяснил Иван Сергеевич. — Я пишу выдержанным портвейном. Получается много реалистичней.

— Наверное, я мешаю? — спохватилась Любовь Яковлевна. — Мне лучше уйти…

— Сидите, — махнул свободной рукой классик. — Я могу одновременно набрасывать и разговаривать… не беспокойтесь.

— Пишете новый роман? — Получив кивок-разрешение, Любовь Яковлевна закурила.

— Скорее продолжение. — Тургенев отбросил заполненную страницу и тут же принялся за новую. — «Отцы и дети-2». Из «Русского вестника» привязались… дай им и дай еще про Базарова!

Любовь Яковлевна поперхнулась дымом.

— Да ведь он… Базаров… он же умер!

— Медицинская ошибка! — продолжая с изрядной скоростью водить пером по бумаге, разъяснил читательнице автор. — Доктор-то был немец… что ж вы хотите… Базаров впал в летаргической сон… вот, послушайте, как там заканчивается. — Левой рукой Тургенев перелистнул том своих сочинений. — «Но полуденный зной проходит, и настает вечер и ночь, а там и возвращение в тихое убежище, где сладко спится измученным и усталым…» Сладко спится! — с нажимом повторил он. — Улавливаете?

Стечкина машинально кивнула. Иван Сергеевич вдруг бросил писать и принялся грызть перо.

— Как лучше, — спросил он Любовь Яковлевну, — «Базаров ударил Павла Петровича ананасом» или «Базаров стукнул Павла Петровича ананасом»?

Молодая писательница задумалась.

— Зависит от силы приложения. Если Павел Петрович после этого скончался — лучше «ударил». А если синяком отделался, то надо бы «стукнул».

— Значит, «ударил»! — Удовлетворенно хмыкнув, Тургенев с нажимом вывел слово. — Сейчас закончу, и чем-нибудь перекусим.

— Право же, я не голодна… вы главу дописываете?

— Последнюю главу! — Иван Сергеевич сильно обмакнул перо. — Вечером курьер приедет за рукописью. Как-никак, неделю сижу.

— Чем же закончите?

Великий романист запахнул разошедшиеся полы халата.

— Базаров убивает Павла Петровича, — охотно поделился он, — берет с собою Феничку, Анну Сергеевну Одинцову, ее сестру Катерину Сергеевну, их тетку Авдотью Степановну, собачку Фифи, микроскоп со стеклами, запас провианту, питьевой воды, охотничьих ружей, пороху, свежих газет, книг и уходит в горы. Там он устраивает коммуну, ведет натуральное хозяйство, пока однажды на узкой тропе над пропастью не встречает некую даму с выжженной на плече лилией… впрочем, — оборвал себя автор, — это уже «Отцы и дети-3».

Любовь Яковлевна внимательно слушала.

— Все! — Тургенев поставил жирную точку, бросил перо и прикрыл чернильницу, как показалось Стечкиной, корочкой сыра. — Теперь говорите — чего душа изволит? Хотите пива?

— Нет. Оно у вас чересчур крепкое… лучше чаю.

— Василий! — зычно закричал Иван Сергеевич. — Дьявол комолый, где ты?!.. Дрыхнет, каналья! — пожаловался он Стечкиной. — Не лакей, а наказание! Опять самому придется…

Он вышел и довольно скоро вернулся со знакомым столом на колесах. На сей раз к Любови Яковлевне подкатился саксонского фарфора кофейник, такие же прозрачные изящные чашечки, бутербродики-канапе, каждый в миниатюрной соломенной шляпке-корзиночке, молодые морковки-каротели, очищенные и посыпанные сахаром.

— О чем беседовать станем? — Иван Сергеевич разливал кофе. — О вашем произведении? Помнится, мы не договорили… там есть несколько симпатичных моментов…

Стечкина отставила недоеденный бутербродик.

— Не будем об этом, — прервала она знаменитого собеседника. — Роман неудачен да и не мог выйти иным. Типичный образчик исчерпавшего себя, умирающего реализма!

— Умирающего? — Тургенев поднял большие умные глаза. — Отчего же умирающего? Кто его уморил?

— Многие… Аксаков, — с нарастанием принялась перечислять Любовь Яковлевна, — Григорович, Успенский, Хомяков, Левитов, Салтыков-Щедрин… вы, милостивый Иван Сергеевич! И безусловно Толстой. Вы выпотрошили литературное течение, достали до дна! После вас и сказать нечего! Надобно закрывать шахту, коли уголь весь выбран!

— Что же, — Тургенев красиво сложил на груди руки, — литература закончится?

— Нет, — ответила Любовь Яковлевна как бы из будущего. — Агония реализма затянется, проявит себя в иных, извращенных формах, но реализм обязательно умрет, а из густо унавоженной им почвы пробьются новые упругие ростки.