Правительства, называл свои работы «окнами». В перекрестья он помещал диковинные растения с белыми стволами в черную крапинку и ветвистой кроной с волосистой зеленой частью, ниспадающей до основания. Причем само изображение оказывалось как бы за перечеркиванием, внутри стены, и представляло собой уходящую вдаль перспективу, где верх часто изображался в голубоватых тонах, размытых белыми пятнами, а низ – в изумрудных, с пенистыми разводами струящейся самой по себе воды. Играя насыщенностью красок, придворный маляр доходил до того, что некоторым из смотрящих в его «окна» чудились то неведомые дорожки, то невиданные звери, то женщины с моноластой вместо сросшихся ног. А то и – сама вода с пеной захлёстывала изображение так, что из неё себе наперекор выходили тридцать закованных в железо мужиков в сопровождении карлика, черная борода которого исчезала за горизонтом художественного произведения. Стиль этот назывался в свете «русским духом» и, хваля его в придворных кругах, всегда необходимо было упомянуть, что он «пахнет Русью», хотя о запахе как таковом, как и о легендарной Руси понятия были давно потеряны.

Новомодный художник, блондин, называл себя Лукой Морьевым. Он утверждал, что его давний предок был темнокожим и черноволосым и мог найти такие слова для самовыражения, что слушающие его без труда представляли себе сказочные картины в собственной голове. Но со временем слова были забыты, потомки его выцвели, и лишь ему, Луке, альбиносу, передался этот божественный дар сочинителя. Редкий дар. Только с обратным знаком. Лука мог изобразить то, что складывалось в головах людей в слова, слова – в ритмичные строчки, а строчки – в «стихи». То есть в то, что можно было легче вспомнить, если знать похожие звуковые окончания предыдущих строк. Светский андеграунд был потрясён этим новшеством. В каждой богатой келье появлялись всё новые «окна», на их обсуждение собирался весь подземный бомонд. Игрища заключались в том, что воды наливали лучшему из дешифровщиков визуального ряда – в ряд звуковой. Глек не раз побеждал в таких турнирах. Но скоро победы перестали радовать его. Глек видел дальше изображенного. Это не всех устраивало. Даже Луку. Он не мог согласиться с тем, что кто-то трактует его видение мира на свой лад, и прерывал Глека на полуслове:

– Вот вы сказали: «…Там царь Кощей над златом чахнет…» В какой детали данного произведения вы это рассмотрели? – тыкал Лука пальцем в стену, на которой было изображено окно, за которым ветхое бревенчатое здание на странных трёхпалых ногах съезжало с ледяной горки. – Где вы это увидели?

– Там, за горизонтом, – небрежно отвечал Глек.

– За каким горизонтом?! – возмущался Лука.

– Там. Там-тарам. Там-тарам.

Напевая, Глек прищёлкивал пальцами и начинал крутиться вокруг оси позвоночника, всем своим видом показывая, что его никто не слышит, а если и слышит, то не понимает.

Уснувший Хвам пукнул во второй раз.

В дверь кельи постучали.

– Кто там?! – громко спросил Глек.

За дверью послышалась возня, и вдруг раздался нестройный ор Ученого Совета:

Мы идём, как следопыты:

Все пути для нас открыты,

Все дороги нам видны!

Мы юннаты, мы счастливые ребята

Нашей солнечной страны.

Очнувшийся Хвам начал было медленно сползать под стол, в укрытие. Но Глек остановил его. Прятаться выходило поздно. Он открыл дверь настежь.

Бестолковая профессорская толпа ринулась в келью, освещая перед собой путь натертой фосфором шотландской бородой профессора, председательствующего на недавнем матче за Цилин диплом. Расчувствовавшийся папаша Генсекс в качестве благодарности выделил каждому по графину спирта. А так как каждый из профессоров понимал, что добром это не кончится, то завершить возлияния в лекарской келье резонно согласились все. Кроме Ицхака. Но к его мнению не прислушались. Однако взяли с собой, на всякий случай. Чем чёрт не шутит? И Ицхак иногда оказывался прав. Даже трезвый. А уж про пьяного – что и говорить…

Увидев за столом Хвама, Ицхак первым кинулся к нему с объятиями, закинув пейсы за уши:

– Ненавидите ли вы театр?! Ненавидите ли вы театр так, как я ненавижу его? Всеми фибрами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением?..

Чувствуя подвох, Хвам благоразумно отстранился, выставив вперёд руки:

– Изыди, нечисть!

– Это из какой пьесы? – быстро переключился Ицхак, усаживаясь рядом за стол. Он пригласил жестом всех подключиться к разговору. Посыпались вопросы: «Что? Где? Когда? Доколе?» Глек придвинул недостающие стулья, поморщившись от обилия графинов в профессорских руках. Рассевшись, как на Тайной вечери, Ученый Совет неожиданно пытался было затянуть девяностый псалом, но сбился уже на первой строчке «Живый в помощи» и вразнобой загудел что-то нечленораздельное.

Оставшийся стоять в одиночестве, Глек слушал их с нарастающим умиротворением. Дело его жило и процветало. Опустившаяся на гузна профессура в очередной раз доказывала состоятельность его идеи: спирт нивелирует сознание, действует очищающим образом и предохраняет от болезней и мыслей. Но Хвама нужно было спасать. Друг, и так не совсем трезвый, был вынужден принять очередной стакан и уже отвечал на вопросы.

– Что?

– Что такое осень – это небо…

– Где?

– Где-то на белом свете…

– Когда?

– Когда мы были молодыми…

– Доколе?

– Доколе, Господи…

– Э-э, нет! – возмущался Ицхак. – Мы имени называть не имеем права. Давай сначала.

– Что?

– Что так сердце растревожено…

– Где?

– Где тропа за рекой запорошена…

– Когда?

– Когда весна придет, не знаю…

– Доколе?

– До каких пор! – у Хвама руки потянулись к черному поясу. – Истинно, истинно говорю вам: один из вас предаст меня! Нетопыри! Спиртососы! Деграданты!

Глек давно стоял позади Хвама и всё нашептывал ему на ухо: «Ни один не должен отсюда выйти! Ни один! Сдадут, как пить дать!» – и на этом осекался. Пить давать было нечего. Так же, как и «замочить» всех разом было тем более невозможно. Такое количество воды не набралось бы во всём университете.

Разгоряченный Хвам, наконец, образумился. Встал. И, быстро и хладнокровно пройдясь за спинами профессоров, по очереди скрутил каждому голову и аккуратно сложил их рядком на столешницу перед безжизненными телами. На этом «тайная вечеря» закончилась.

– А теперь – беги! Беги, друг! – поторопил его Глек, открывая запретную дверь с нарисованным окном и изображением одинокого парусника. – Не останавливайся! Там ждёт тебя Земля Обетованная!.. За поворотом… – и впихнув его в полутёмную комнату, захлопнул тяжёлую защёлку снаружи.

«Если что, – подумал Глек, – скажу, что в окно выпрыгнул. Мол, такой режиссерский ход».

В этот момент Ишта с влажными ещё волосами и непросохшими после душа прозрачными капельками в нежных ямках ключиц, глядя на экран монитора, громко позвала Малика:

– Дорогой, иди и смотри! Кажется, началось!

Выходя из ванной комнаты, Малик наскоро обмотался серым полотенцем