Барри был первым в моей жизни мужчиной, которого я поцеловал. Собственно, он был первым, с кем я испытал все то, что связано с понятием «предаваться любви». Мы целовались, занимались сексом, рассказывали друг другу о себе. Я сказал, что хочу стать художником и буду поступать в Хантер, хотя и предпочел бы Бруклин-колледж. Барри собирался уехать в колледж, находившийся на севере штата Нью-Йорк. Мне казалось вполне возможным, что мы с ним станем друзьями, будем встречаться. Одно уже это было для меня новостью — секс с человеком, которого я по-настоящему разглядел, с которым разговаривал.

Остаток дня и всю ночь мы провели, беседуя и любя друг друга. В разговорах Барри то и дело прибегал к слову «гей», в особенности, когда говорил о себе. Я никогда прежде не пользовался этим словом. Даже при том, что я знал секс только с мужчинами, я не считал себя гомосексуалистом, отчасти потому, что никакой эмоциональной связи между мной и моими партнерами никогда не возникало. К тому же, секс был тем, что мне приходилось скрывать, даже от себя самого. Я предавался ему в темных кинотеатрах, с совершенно чужими мне людьми. Да в большинстве случаев мне и не хотелось заводить какие бы то ни было отношения с этими чужаками.

Барри же никем иным, как только гомосексуалистом, себя не считал. Более того, он стремился к прочным отношениям. Он и сам связывал секс с такими отношениями, и меня убедил в том, что связь между ними существует. Он открыл мне глаза на мою потребность в близости с людьми, в особенности с гомосексуалистами. И все это помогло мне сделать еще одно важное открытие: я — гей.

Собственно говоря, это было более чем очевидным, однако до того момента я об особенностях моей человеческой природы ничего не ведал. Теперь же я не только понял про себя самого нечто фундаментальное — нечто, присутствовавшее во мне всегда, — но и узнал, как это называется. Я — гомосексуалист. Гей. Передо мной словно открылась вдруг гигантская дверь, о наличии которой я даже не знал, дверь, ведущая в другое, совершенно новое для меня крыло моего дома. Я, быть может, и питал смутные подозрения насчет того, что оно существует, но никогда прежде по-настоящему о нем не задумывался.

На самом-то деле, не столь уж многое это и изменило. Я остался тем, кем был. Однако, оглядываясь назад, я понимаю, что, возможно, мне открылся тогда проблеск новой жизни — нового наслаждения, порожденного знанием, что я не совершенно одинок.

Когда мы проснулись следующим утром, Барри сказал:

— Может, позвонишь моему другу Харви и пригласишь его к нам? Он пишет пьесы. Тебе он понравится.

Когда он пришел, Барри принимал душ, поэтому я провел Гарви в гостиную, где оба мы уселись на диван. Мы едва-едва успели обменяться парой слов, как вдруг Гарви потянулся ко мне, обнял одной рукой и поцеловал в губы. А следом мы придвинулись поближе друг к другу обнялись и стали целоваться еще более страстно. Всего за два дня меня целовал уже второй человек — это было своего рода потрясением. Двое красивых мужчин сочли меня привлекательным, им захотелось целовать меня. И хотя я едва верил в происходящее, я не мог отрицать что это чувство — меня хотят! — доставляло мне огромное наслаждение.

Увы, как раз в эти мгновения сверху спустился Барри. Войдя в гостиную, он застал нас обнимающимися. И, закатив в истерику, оделся, вылетел из дома, и больше я ничего о нем не слышал. Винить его за это я не могу. Я пытался связаться с ним, объясниться, но он на мои звонки не отвечал. С Гарви же мы встречались еще около месяца, а потом пути наши разошлись.

В колледже моя сексуальная ориентация стала для меня еще более ясной, и я изо всех сил старался скрыть ее от других. Еще на первом курсе я вступил в студенческое братство и притворялся, что называется, «нормальным», таким же как все. На одной из наших вечеринок рыжеволосая женщина, пьяная и одуревшая от наркотиков, вдруг прониклась ко мне интересом и затащила меня в одну из комнат, — с кроватью, на которой была кучей свалена одежда всех, кто на эту вечеринку пришел. Она начала раздеваться, требуя, чтобы мы занялись любовью. Я подыгрывал ей — главным образом, чтобы не выдать себя, — и, в общем, то, что произошло дальше, тоже было неплохо. Но вдруг дверь распахнулась и в комнату ввалилась бóльшая часть членов нашего братства, начавших скандировать мое имя. Мы оба постанывали, работая на публику, однако впечатление у меня все происшедшее оставило самое отвратительное.

Когда мне было девятнадцать, один из друзей рассказал мне о крутом баре на Третьей авеню, в который все приходили в кожаных куртках.

— Не хочешь заглянуть туда? — спросил этот друг.

— Конечно, хочу, — ответил я.

Мы заявились в этот бар в хлопковых куртках, хлопковых брюках и самой обычной уличной обуви. Мы выглядели как школьники в публичном доме. Вскоре один из этих завсегдатаев, рослый и мускулистый, смахивавший на байкера парень, приметил нас и направился прямиком ко мне. Оглядев меня с головы до пят, он скорчил грозную физиономию и с силой ударил меня в плечо.

— Приходи сюда в следующую суббот, пидор долбаный, да надень кожаную куртку и ботинки, а не то худо будет.

Повторять это дважды ему не пришлось.

Я пошел в ближайший армейский магазин, купил кожаную куртку и ботинки. Мой друг, узнав о том, что я приобрел эту амуницию, спросил:

— Ты что, вернуться туда собираешься?

— Конечно, собираюсь, — ответил я.

— Ты спятил, — сказал он.

— Марлон Брандо носит кожаную куртку. Почему же мне нельзя?

В следующую субботу я пришел в бар на Третьей авеню, уже ничем от прочих его посетителей не отличаясь. Все тот же рослый байкер снова подошел ко мне, снова оглядел с ног до головы, снова ударил в плечо — и поцеловал. Следующие три дня мы провели в его квартире, предаваясь увлекательному садомазохистскому сексу. И больше я его, как то случалось и после, ни разу не видел.

Закончив колледж, я снял в Гринич-Виллидж квартиру и начал работать декоратором в магазине «У. и Дж. Слоан». Кроме того, я выполнял, в качестве свободного художника, декораторские работы для постоянно обновлявшегося потока состоятельных клиентов. Карьера моя быстро набирала обороты и спустя недолгое время я стал своим в обществе богатых и известных ньюйоркцев. Одним из моих друзей был в то время хорошо известный бродвейский и телевизионный актер Элвин Эпштейн. Элвин знал в мире искусства и в Голливуде всех и вся, и мне казалось, что его то и дело приглашают на самые лучшие вечеринки.

Однажды вечером мы встретились с ним, чтобы выпить, в гринич-виллиджском баре «Сан-Ремо», где тусовались геи, времени куда заглядывали и разного рода знаменитости. Мы еще не выпить по первой, когда я обнаружил, что за соседним столиком сидят Марлон Брандо и Уолли Кокс. Я подтолкнул Элвина локтем и спросил: