Довольно сказать, что за инспектора взялась мама, и выполнения своих требований он не дождался. Вот вам и еще один неудовлетворенный клиент.

Чтобы сохранить рассудок — не говоря уж о надежде когда-нибудь выбраться отсюда, — я развесил по всем нашим строениям и расставил вдоль ведущей к Уайт-Лейку автомагистрали плакаты. У нас уже имелось пять плакатных досок, а мы с папой соорудили еще и новые. На одной из них я написал: «Дорогу впереди размыло!!! Не поворачивайте назад. Воспользуйтесь объездом. Последний мотель перед концом дороги!». На другой: «Этот мотель не является филиалом „Хилтон-Интернэшнл“, парижского „Георга V“, „Принцессы Грейс“ и „Шератона“».

На самой же нашей территории я развесил плакатики по стенам зданий или установил их на траве. «Добро пожаловать, дегенераты», «Клуб любителей садо-мазо», «Орлиное гнездо». «Орлиным гнездом» назывался гей-клуб в Гринич-Виллидж, только геям и известный. Упоминание о нем служило своего рода кодовым сигналом, привлекавшим время от времени внимание какой-нибудь родственной моей души. Плакатики эти давали мне занятие — и не одно.

Кроме того, они выполняли для меня ту же роль, какую играет в скороварке клапан, не позволяющий ей взорваться. Я был художником-геем, притворявшимся «нормальным» бизнесменом — одного этого хватило бы, чтобы свести с ума и человека со здоровой психикой. А если еще и заставить его жить с людьми, подобными моим родителям, ему осталось бы либо рисовать плакатики, либо покончить с собой. Я выбрал плакатики.

Я открыл бар с полуголыми официантами — клиентов, по большей части женщин, обслуживали одетые в бикини двадцатилетние парни. Чтобы клиентура не скучала, я повесил в мужской уборной большую доску, присовокупил к ней маркеры, позволявшие мужчинам оставлять на доске эротические рисунки и надписи. А затем объявил женщинам, что те из них, кто будет заказывать выпивку ровно в полночь, смогут заглядывать в мужскую уборную и любоваться всем, что там понаписано. Развитием этой идеи стали квадратики белого картона, которые я продавал женщинам по доллару за штуку. Теперь и женщины могли писать на картонках все, что захотят, а затем прикалывать их к стенам и потолку мужской уборной. Какое-то время женщинам это нравилось — особенно после нескольких рюмок.

Посетителей в баре хватало, но он был крошечным — не больше двадцати футов на тридцать. К полуночи большинство мужчин и женщин успевали перезнакомиться и совместно покинуть его. И тогда наступало самое одинокое для меня время. А еще хуже было то, что из-за малости своей настоящих денег бар не приносил, а те, что приносил, быстро скрывались в лифчике мамы. Под конец каждого месяца мы оказывались на мели, закладную оплачивать было нечем, и это означало, что мне приходилось, дабы мотель наш остался на плаву, вкладывать в него все новые деньги.

По уик-эндам мы обязаны были кормить тех постояльцев, какие у нас имелись, — для этого я заказывал еду в соседнем торговавшем ею на вынос китайском ресторанчике. Еда подавалась на дешевых бумажных тарелках, закупленных мной у разорившегося оптового торговца. На некоторых так и стояли названия компаний, для которых эти тарелки предназначались. Многие, получив такую «посуду» пугались. «Как же можно есть с бумажки?» — говорили они. Пришлось повесить новое извещение, гласившее: «Мы ни за что не отвечаем».

Как-то одна из «кумушек» спросила у меня:

— Что за сумасшедший развешивает эти надписи?

— Не знаю, — ответил я. — Они появляются здесь, пока я сплю.

Ради оживления бизнеса я учредил также «Кумушкину блинную», в которой мы с папой готовили завтраки для постояльцев. Меню у нас было мягко говоря скромное, однако и те немногие блюда, какие мы предлагали нашим клиентам, составляли для папы большую проблему. Кто-нибудь из постоялиц мог сказать:

— Я хочу английские оладьи, но только хорошо обжаренные.

И папа с его вечно заляпанными смолой руками, смерив ее таким взглядом, точно она сию минуту свалилась нам на голову из космоса, сердито отвечал:

— Какие будут, такие и съедите.

Я постоянно изыскивал средства, которые позволили бы как-то уравновесить безграничное обаяние моих родителей, и потому вскоре вывесил новые извещения: «Оладьи от Барбары Стрейзанд — 40 долларов». «Оладьи от Этель Мерман[2]— 60 долларов». Рядом с последним было приписано: «Только сегодня — 45 долларов».

Отсутствие хоть какого-то общения с людьми вгоняло меня в тоску, поэтому я начал устраивать «вечера открытых дверей». Печатал в «Виллидж Войс» объявления: «Устали от Файер-Айленда? Вы не поверите — в Уайт-Лейке можно найти все то же самое за полцены. Уик-энды открытых дверей» — дальше следовали указания насчет того, как нас найти. В итоге я получил кучу неудачников, никчемников и пьяниц — и даже одного лысого священника, прицепившегося ко мне с вопросом: верю ли я в Бога. Когда же я спросил у него, а сам-то он в Бога верит? — священник тихо ответил: «Верил когда-то» и ушел, не сказав больше ни слова.

Список работ, которые я исполнял в мотеле, казался мне бесконечным. В течение одного дня я мог прочищать унитазы, сдавать комнаты, постригать лужайку, прислуживать у бассейна, чистить сточный колодец, изображать менеджера по взаимоотношениям с клиентами, маменькина сынка и законченного идиота. Жизнь моя понемногу обращалась в замкнутый цикл прочистки унитазов и жарки оладий. И в большую часть дней времени на все это сразу мне не хватало.

Когда же я получал минуту покоя, то уходил в бунгало номер два — мое личное пристанище. В нем стояла старая койка с комковатым матрасом, с потолка свисала моя кожаная и прочая садомазохистская оснастка. Выглядело все это, как тюремный подвал, оборудованный новейшими инструментами пыток. Изнуренный, я вытягивался на койке под «мобилем» из плеток и наручников. Подавлен я был настолько, что карьера раввина в Флэтбуше казалась мне упущенной возможностью. И как только мне удавалось, наконец, немного расслабиться и позволить мыслям бродить, где им заблагорассудится, я принимался мечтать о том, как к нам заявится и увезет меня в Париж какой-нибудь богатый, роскошный иноземец. Но тут прилетал откуда-то голос матери, мигом разгонявший мои грезы.

— Элли! — вопила она. — Унитазы опять засорились! Ой-вей, какая грязища, а у меня спина совсем разламывается!

Впрочем, имелись у меня и развлечения иного рода. Одно из них доставлял мне мужчина, которого я назову здесь Биллом Смитом, — женатый совладелец одного из самых изысканных отелей Катскиллов. Он был геем и нуждался в какой-то отдушине. Отдушиной этой стал я. Билл приезжал ко мне, и мы проводили час-другой в моем «подземелье». Время от времени, он звонил мне, чтобы договориться о свидании. Билл полагал, что ведет себя очень осмотрительно, однако оба мы и знать не знали о том, что Мария, городская телефонистка, подслушивает наши телефонные разговоры. Мария была женой Расти, милейшего маленького рабочего-строителя и забулдыги. Они жили через улицу от нас и давно уже надоели друг дружке до смерти. Телефонные разговоры Мария подслушивала просто для восстановления моральных сил. Наши с Биллом давали ей изрядную пищу для размышлений.