— Это действительно они или мне только кажется?

Элвин обернулся и сразу же заулыбался во весь рот. А потом встал и подошел к тем двоим. Элвин, Брандо и Кокс обменялись экспансивными приветствиями, за которыми последовали взаимные объятия. Я думал остаться за своим столиком, однако Брандо и Кокс настояли на том, чтобы мы сели вместе.

Брандо просто-напросто источал сексуальное обаяние. И совершенно не важно, кого вы собой представляли: «нормального» человека или гея, — смотреть на него и не думать о том, каков он в постели, было невозможно. Он и Кокс, уже просидели здесь некоторое время и оба были хорошо поддатыми.

Брандо, взглянув на меня, поинтересовался:

— Эй, малыш! Ты на что это уставился?

Я мгновенно покраснев, спросил:

— Это действительно мистер Пиперс?

Уолли Кокс, ставший впоследствии звездой нескольких очень популярных телешоу, включая и «Площади Голливуда», к тому времени прославился как персонаж телесериала «Мистер Пиперс».

Кокс, повернувшись ко мне, ответил:

— Нет, я — Орсон Уэллс.

А Брандо, расхохотавшись, сказал:

— Врет. Он — Рита Хэйворт.

Услышав это, я сказал Брандо, что мне то и дело говорят, будто мы с ним могли бы сойти за близнецов.

Все расхохотались, и дальше разговор у нас пошел совсем уже веселый.

— Ты откуда, парень? — поинтересовался у меня Брандо.

— Я-то? Я из Бенсонхерста, это неподалеку от Кони-Айленда.

— А ты не слишком далеко от дома забрался? — спросил он. — Ты разве не знаешь, что в этом баре гомиков хоть пруд пруди?

— Чшшш, — прошипел я. — Неровен час, кто-нибудь вас услышит. Вот у нас в Бенсонхерсте гомиков вовсе нет, ни одного.

Все покатились со смеху.

— Еще как есть, — сказал Уолли Кокс. — Они везде есть. Даже на Кони-Айленде. И что сказали бы твои родители, узнав, что ты пьешь пиво с гомиками? Бармен, еще пива нашему бруклинскому малышу.

— Поверить не могу, что выпиваю с мистером Пиперсом и Стэнли Ковальски, — сказал я, обращаясь к Коксу и Брандо.

— Не-а, — ответил Брандо, — никакой я не Стэнли. Я — Ева Мэри Сэйнт.

— А я деньги на кожаную куртку коплю, как у байкера, — сообщил я Брандо. И следом, понизив до заговорщицкого шепота голос, спросил у обоих. — Слушайте, а вы двое не, э-э, не гомосексуалы?

— Ни в коем разе, — ответил Кокс. — Мы просто пришли посмотреть на извращенцев. Но сами? Ни-ни. А ты что, из них?

— Он же из Бруклина, — вмешался Брандо, — ты разве не помнишь? А там такие не водятся.

Все снова расхохотались.

— Прямо не знаю, что и сказать, — признался я им обоим. — Вы и вдруг сидите тут с самыми обычными людьми.

И повернувшись к Брандо, добавил:

— Вы ведь получили «Оскара» за то, что умеете громко рыдать.

Брандо, улыбнувшись, ответил:

— Знаешь что, малыш. Обними меня — но только по-мужски.

— А я как же? — сказал Кокс. — Ты разве не хочешь рассказать маме с папой, как мистер Пиперс и Марлон Брандо поили тебя пивом и обнимали?

Я встал и, ощущая едва ли не благоговение, обнял сначала одного, а потом другого.

— Вот что, — сказал Брандо. — Мы собираемся на вечеринку, это в нескольких кварталах отсюда. Давайте пойдем туда и будем обнимать всех, кого захотим.

Уолли Кокс наклонился ко мне и лукавым сценическим шепотом сообщил:

— Но только должен тебя предупредить. Там будет куча гомосеков.

Я провел тот вечер с Марлоном Брандо, Уолли Коксом, Элвином Эпштейном и целой толпой знаменитостей, многие из которых и вправду оказались гомосексуалистами. И это был один из лучших вечеров во всей моей жизни.

Такие вечера и в любой-то жизни — большая редкость. На них ты словно взлетаешь, высоко-высоко, — правда, для меня это означало, что следом придется падать, и очень низко. Домой я возвращался, ощущая полное одиночество. У всех моих друзей и родичей имелся дома кто-то, с кем они могли поделиться, кому могли рассказать о своих удивительных приключениях. А я в ту ночь одиноко лежал в постели. Мне некому было поведать о вечере, который я провел, смеясь, обнимаясь, прожигая жизнь в компании Марлона Брандо и Уолли Кокса. Положим, я мог бы позвонить одной из моих сестер, но даже если бы они поверили моему рассказу, что сомнительно, ничего интересного они в нем все равно не усмотрели бы. А уж родителей он и вовсе оставил бы равнодушными.

«Бран — кто? — словно слышал я голос матери. — И Уолли Кокс? Ну что за чушь ты несешь? Слушай, а ты сегодня хоть что-нибудь заработал? Эта закладная, она меня в могилу сведет.» Так что Элли оставалось только одно — очередная долгая, тягучая, мучительная, переходящая в киношное затемнение ночь. Всякий раз, как меня охватывало тягостное чувство одиночества, я следовал примеру, который всю мою жизнь подавал мне отец, — заваливался спать.

Вот такой и была моя жизнь. Будние дни я проводил в Нью-Йорке — зарабатывал деньги и вступал в случайные половые связи с не знакомыми мне людьми. А в пятницу вечером выезжал в Уайт-Лейк, спасать бизнес моих родителей.

Там, в Уайт-Лейке, я изображал «нормального» бизнесмена. Что, разумеется, было чудовищным враньем. В Нью-Йорке же я был художником и геем. Что было чистой правдой. Однако, притворяясь и тем, и другим сразу, я ни тем, ни другим быть не мог — по крайней мере, полностью.

Я разрывался между двумя моими личностями, и разрешить противоречие, было невозможно. Если я решу жить собственной жизнью, то побегу из Уайт-Лейка стремглав, как человек, только что выпущенный из турецкой тюрьмы, однако в итоге родители мои впадут в нищету. А если я этого не сделаю, то могу рано или поздно покончить с собой, направив машину за ограждения моста Джорджа Вашингтона. Так или иначе, часы продолжали тикать. Каждый пятничный вечер, направляясь по Нью-Йоркской магистрали на север (пока все мои друзья ехали на восток, к Файер-Айленду), я мрачно размышлял о том, как ужасна моя жизнь. Во время этих возвращений в мотель я часто вспоминал пророчество сестры: «Ты потратишь на их дерьмовый мотель твои лучшие годы. И никакого проку от него никогда не добьешься»

Сколько раз мне хотелось повернуть машину назад и забыть все, что я знал о двух идиотах, находивших удовольствием в том, чтобы губить и мою жизнь, и свои собственные. Однако я так и ехал к перекрестку № 16, а по моему лицу катили слезы.

— Что вы собираетесь сделать?

Мой психоаналитик, Моррис, — человек во всех отношениях невозмутимый, — выдрал из зубов трубку и, вследствие внезапного сокращения его больших ягодичных мышц, весьма впечатляющим образом взвился из кожаного кресла вверх. Я поставил бы ему девять баллов за высоту, но всего три за стиль — уж больно он махал руками.