Ломакс считал, что коммерческие записи испорчены желанием получить прибыль от их продажи. На званом обеде в Лондоне в конце восьмидесятых я высказал предположение, что и собиратели фольклора, и продюсеры звукозаписи — это профессионалы, которые зарабатывают на жизнь тем, что записывают музыку для определенной целевой аудитории. В ответ он предложил выйти, обещая дать мне кулаком в зубы.

Я приехал в Гарвард предубежденным как против фолк-музыки, так и против белых блюзовых певцов. Той первой осенью я купил билеты на выступление Джоан Баэз только для того, чтобы доставить удовольствие девушке, с которой только что познакомился. Но открывал концерт Эрик фон Шмидт, и он так здорово исполнял песни Блайнд Уилли Джонсона, что меня потянуло в клуб Club 47 на Маунт-Обернстрит послушать еще. Мне нравилась бесшабашная атмосфера этого места, чудаковатые музыканты и загадочные девушки, сидевшие вдоль всего подоконника Несмотря на все мои благие намерения, я превратился в любителя фолка.

Бородатый фон Шмидт, хороший художник, автор настенных росписей на исторические темы, путешественник по всему миру и искатель психотропных приключений, был героем для певцов помладше. Вокруг Гарвард-сквер жили виртуозы стиля блюграсс[47], исполнители баллад, блюзовые гитаристы и эксперты по рэгтаймам. Когда я вернулся в университет после семестра, во время которого работал в Калифорнии, меня определили на нижнюю койку в одной комнате с Томом Рашем. Он был певцом, находившимся под влиянием фон Шмидта, и как раз в то время быстро набирал популярность в кругу завсегдатаев местных кофеен.

Нью-йоркским аналогом фон Шмидта в том, что касалось германской фамилии и хриплого блюзового голоса, был Дэйв ван Ронк. С моей точки зрения, у ван Ронка не было лиризма фон Шмидта и ему не хватало его великодушия. Он был ярым коммунистом, которого, как казалось, в блюзе привлекала скорее его политическая направленность, а не красота музыки как таковой. Возможно, во мне говорит предубеждение: Дэйв и его жена спали на моем диване после игры в покер, длившейся целую ночь на 22 ноября 1963 года Когда его разбудили, чтобы сообщить об убийстве президента Кеннеди, он злорадно пробормотал что-то о кошке и мышкиных слезках и снова заснул.

Бостонская сцена росла, количество концертов и выступлений в кафе быстро увеличивалось, и деловой мир не мог не обратить на это внимания. Для постоянных посетителей Club 47 понятие «музыкальный бизнес» олицетворял Пол Ротшильд Ротшильд, торговый агент независимого пластиночного дистрибьютора, работал по всей Новой Англии с конца пятидесятых. Он носил костюм, ходил с портфелем и время от времени, слушая джаз дома вместе со своей женой, мог раскурить косячок. В 1961 году он впервые зашел в Club 47 и вскоре стал его завсегдатаем.

Пол был обладателем редеющей копны волнистых светлых волос, в его голубых глазах светился ум. Вскоре он расстался с костюмом ради кожаной куртки с бахромой и джинсов и одним из первых на Гарвард-сквер стал щеголять в «голубых ботинках» [48] — сапожках до лодыжки, на скошенных каблуках и с молнией сбоку. Вначале Пол выглядел тем, кем и был на самом деле — торговым агентом, затесавшимся в чуждое окружение. Но на Гарвард-сквер среди музыкантов и их друзей царила настолько продвинутая и раскрепощенная атмосфера, что вскоре он пропитался аурой этой художественной элиты.

Ротшильд отправился на покорение неосвоенных другими областей, записав любимцев Гарвард-сквер — Charles River Valley Boys и дуэт Билла Кита и Джима Руни. Он отпечатал по 500 экземпляров каждой пластинки и стал продавать их местным клиентам. Весь тираж разошелся за несколько недель, и Prestige Records, фирма грамзаписи из Нью-Джерси, специализировавшаяся на джазе, но сбившаяся с пути истинного ради блюза и фолка, предложила Полу выкупить у него мастера записей и сделать его главой своего фолк-отделения. К 1963 году он переехал в Нью-Йорк и подписал для своих новых работодателей все лучшие кембриджские таланты — Тома Раша, Эрика фон Шмидта и Джеффа Малдаура. «Продвинутый Кембридж» колебался в оценке произошедшего. С одной стороны, успех местных ребят вызывал радостное возбуждение. Но не было ли оттенка антисемитизма в той холодности, с которой был встречен этот прорыв честолюбия и деловой хватки? Многие говорили, что не доверяют Ротшильду, а другие открыто негодовали по поводу его успеха.

К 1963 году я жил на квартире за пределами кампуса вместе с Джеффом, теперь ведущим вокалистом в самой популярной группе Бостона — Jim Kweskin Jug Band. Группа внезапно стала предметом острой конкуренции между фирмами грамзаписи, каждая из которых старалась подписать ее и предложить большие деньги, нежели конкуренты. На их дебютный концерт в Нью-Йорке пришли на разведку ревнивые соперники из Гринвич-Виллидж — группа Even Dozen Jug Band, лидер-вокалисткой в которой была та самая загадочная красавица с фестиваля Cornell Festival — Мария Д’Амато. Прослушав, как Джефф спел всего один куплет, она повернулась к другу и сказала: «Я выйду замуж за этого парня». Тот факт, что она сама бросилась в объятия Джеффа во время их первого свидания, не помешал ему увести Марию из Even Dozens. Таким образом, она перебралась в Jim Kweskin Jug Band в качестве второго ведущего вокалиста, а заодно и в нашу квартиру в статусе подруги Джеффа. Вскоре после этого Even Dozen Jug Band распалась, но участники группы сделали впоследствии яркие карьеры: Джон Себастиан стал участником The Lovin’ Spoonful, Стив Катц — Blood, Sweat & Tears, Джошуа Рифкин серьезно занялся изучением классической музыки, был продюсером и исполнителем рэгтаймов Скотта Джоплина[49], Стефан Гроссман стал блюзовым гитаристом и преподавателем, Дэвид Грисман — мандолинистом-виртуозом, игравшим вместе с Джерри Гарсией, а Пит Сигер собирал и записывал этническую музыку.

Соперничество между городами редко было таким неприкрытым. Первый концерт в университетском кампусе, который Пит Сигер сыграл после своего отказа давать показания перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, состоялся в Гарварде. И я вспоминаю его как один из лучших концертов, которые когда-либо видел. Но тот факт, что феномен Боба Дилана зародился в Нью-Йорке, заставил нас в нем усомниться. Всего лишь еще один автор и исполнитель политических песен, думали мы. Первый альбом Дилана подтвердил наши подозрения: песни его собственного сочинения не представляли особенного интереса, а версии традиционного материала были откровенно вторичными. Если это было лучшее, что мог предъявить Нью-Йорк, то нашему самодовольному чувству превосходства ничто не угрожало.