– А это откуда? – Было очевидно, что сегодня Осадчий не уйдет. Вернувшись, он сел на пол возле дивана, перетянул к себе рисунки.

– Что это за народное творчество? Вандкины картинки? Она еще и в Христа ударилась?

– Это же Богородица, дурак. – Я вдруг вспомнила о книгах, которые нашлись у Ванды. – Как думаешь, что это ей в голову пришло? И мы ничего не знали… Молчала всегда.

– В тихом омуте черти водятся, – заметил Осадчий. Взял в руки отложенные мной рисунки. – Тебе эти больше всех понравились?

– Нет. Просто не пойму – видела я их, что ли, где-то? Как раз почти вспомнила, когда ты явился.

– Дай-ка – у меня глаз незамыленный. – Осадчий разложил рисунки на полу и уставился в них милицейским взглядом. Я, уже заинтересованная, следила за ним. Прошла минута. Другая.

– Ну что?

– Не пойму… Тоже, что ли, видел… – напряженно бормотал Осадчий. На его скулах шевельнулись желваки.

Я потянулась, чтобы взять у него рисунки.

– Не трожь! – заорал он. Я ахнула, глубоко вдохнула, собираясь дать полноценный отпор, но Петька вдруг вскинул глаза. – Все – доперло! Они на Вандку похожи!

Я тут же забыла о Петькином хамстве и, упав на колени, жадно вгляделась в рисунки. «Незамыленный» глаз Осадчего не подвел. Все три Богородицы были, как одна, похожи на Ванду. Тонкие черты, прямой нос, резко обозначенные скулы, чуть припухшие губы. Я не была знатоком живописи, но на какой иконе можно было увидеть такие губы и скулы?

– Здрасьте, я ваша тетя… – Осадчий дышал мне в волосы, заглядывая через мое плечо в рисунок. – Это, выходит… Она себя рисовала, как Богородицу, что ли? М-да-а…

Запустив руки в волосы, я отчаянно соображала. Что это значит, что это еще означает?! Теперь мне было уже по-настоящему страшно, и я на одном дыхании вывалила Петьке все, что узнала сегодня. Про Стеллу, Моралеса и выдуманные концерты Ванды.

– Катька… Катька говорит, что она – сумасшедшая. Что нормальные люди шесть лет так врать не могут.

– Черт ее знает… Да-а-а… – Петька явно был растерян не меньше меня. – Может, у нее мания величия была? А мы не знали?

– Боже мой… – пробормотала я, отворачиваясь. Все произошедшее настолько ошеломило меня, что я не сразу обратила внимание на Петькины пальцы, ненавязчиво поглаживающие мои волосы. – Осадчий, прекрати.

– А что я делаю? – Петька с невинным видом уставился на вытащенные им шпильки. – Тебе с распущенными лучше. И правда – шла бы фламенко танцевать, раз эта Суарес приглашала. А я буду мужикам хвастаться.

– Еще чего… Хватит. Хватит, тебе говорят! – Я оттолкнула его руку. Петька вздохнул, отодвинулся. Некоторое время мы молча сидели на полу. Вокруг были разбросаны рисунки Ванды. Один листочек слегка шевелился от сквозняка.

– Нинон, я ж все понимаю. Думаешь, не понимаю? Не хочу я больше так… Сколько можно-то? И нет у меня никакой бабы, это ты сама себе насочиняла. Ну ладно, если хочешь – я виноват…

– Одолжение мне делаешь?

– Да нет… Не то. Ну, что ты хочешь, чтоб я сделал? На колени встать? Сейчас перевернусь…

– Ничего не хочу. Правда. Иди домой, Осадчий. Ночь-полночь.

Он взглянул на меня. Я чувствовала этот взгляд, но упорно смотрела на вздрагивающий в пятне света листок. Через минуту Петька молча поднялся и вышел. До меня донесся чуть слышный щелчок закрывшейся двери.

Реветь я не стала, хотя желание было невероятное. Поднялась с пола, собрала рисунки, спрятала их в шкаф. Рука совершенно автоматически легла на телефонную трубку. Я уже начала набирать номер, когда вспомнила, что Ванды нет и жаловаться на Петьку некому. Обозвав себя дурой, я подошла к окну, отодвинула занавеску. Снег на улице валил все сильней. Сквозь сплошную пелену едва просвечивали мутные круги фонарей. Прислонившись лбом к окну, я сосчитала на пальцах. Закончились уже шестые сутки с того дня, как пропала Марсианка.

Утром в воскресенье я проснулась злая, с больной головой. Было уже одиннадцать. Снег, сыпавший всю ночь, перестал. Под окном лежали белые горы, кое-где пересеченные птичьим следом. Низко нависшее небо обещало новый снегопад. На кухне свистел чайник и слышалось самозабвенное пение бабули, исполняющей арию Кармен:

– Меня не любишь ты – так что ж,

Зато тебя люблю я!

Тебя люблю – так берегись

Любви-и-и моей!

Я придвинула к себе телефон и набрала номер Моралеса. В трубке слышались те же длинные гудки, что и вчера: Тони наверняка ночевал не дома.

Второй звонок я сделала в Париж. По случаю воскресенья мама оказалась дома. Она обрадовалась мне, рассказала, что у них тепло, что работа идет вовсю и отцовская книга переведена уже наполовину, что если так пойдет и дальше, то к лету они вернутся, а для меня она присмотрела чудный брючный костюмчик. В ответ я рассказала о работе, о здоровье бабушки, о том, что в Москве опять снег, передала привет отцу. Настроение, как всегда после разговора с мамой, значительно поднялось. Теперь можно было спокойно подумать о делах. Натянув джинсы и свитер, я двинулась на кухню.

Бабуля варила кофе. На меня она посмотрела с неодобрением:

– Куда это вы собрались, мадам?

– По делам, – в рифму ответила я. От дальнейших объяснений меня избавил звонок в дверь.

На пороге стоял Яшка Мелкобесов. С первого же взгляда на него можно было констатировать, что Катька вчера не удержала языка за зубами.

– Здрасьте, Софья Павловна, – хмуро сказал он. – Нинка, собралась? Поехали.

Секунду я усиленно соображала, что взбрело Бесу в голову. Затем пожала плечами, под подозрительным взглядом бабули влезла в сапоги, стянула с вешалки дубленку и вышла вслед за Яшкой.

– Нина, ты не накрасилась! – полетело мне вслед. Я сделала вид, что не слышу. Яшка, оказавшись на лестничной клетке, искоса взглянул на меня:

– Ревела, что ль, вчера?

– Ничего подобного (вот балда – хоть бы припудрилась!). А… а куда мы едем, Яшенька? Разве договаривались?

– Катька говорила – ты к этому Моралесу собиралась. Я ее звал – не хочет ехать. Злая и солянку строгает. К ней щас лучше не лезть.

Мы уже были внизу, где нас дожидалась «букашка». Идя через обледенелый тротуар, я торопливо прикидывала, как отговорить Мелкобесова от совместной поездки. Я никак не рассчитывала на его присутствие при разговоре с Тони.

– Яшка, а давай я одна съезжу. Ну зачем тебе время тратить? Я с утра звонила – его и дома-то нет.

– А куда прешься тогда?

– На всякий случай…

– Ну и я на всякий. – Он залез в «букашку», включил зажигание. Я села рядом, подумала и высказалась напрямик:

– Знаешь что, Бес, – нечего тебе там делать. Вы будете друг другу морды бить, а я – вокруг вас бегать?