Стараясь двигаться почти бесшумно, подстраховывая друг друга, морские пехотинцы быстро проверили почти все каюты и вспомогательные помещения судна — пусто.

Кравцов, мягко ступая высокими десантными ботинками, подошел к двери ходовой рубки, окинул взглядом следы пуль и грубых ударов не то ломом, не то топором — явно, рубку брали с боем. Старлей осторожно потянул изуродованную, покореженную дверь на себя. Те, кто брал рубку штурмом, вполне могли оставить и сюрприз в виде нехитрой растяжки, привязанной к кольцу гранаты. Нет, вроде бы никаких прóволочек. Та-ак, а вот, похоже, и капитан с радистом… Капитан полусидел-полулежал в дальнем углу рубки, запрокинув голову в фуражке с «крабом» назад и набок. В правой руке был накрепко зажат пистолет с отскочившим в заднее положение затвором — значит, отстреливался в самом прямом смысле до последнего патрона. Потертый китель был наискось перечеркнут рваными дырочками следов от автоматной очереди, окрашенными расплывчатыми темными пятнами. Немного левее, упав лицом на стол с разбитой пулями аппаратурой, сидел на стульчике мертвый радист — все еще в наушниках, в которых теперь было так же тихо, как и в самой рубке… Все то же самое, что и везде, — россыпь гильз, битого стекла и пятна засохшей крови.

— Так, значит, вот отсюда он SOS свой и выдавал… — вполголоса заговорил Кравцов, осматривая рубку. — Судового журнала, конечно же, нет. С собой, сволочи, унесли или уничтожили. Из него хоть что-то можно было бы узнать: кто такие, куда шли… Вот скажи мне, Никонов, какого черта они напали на «санитарное» судно, а? У него же красный крест и все такое на виду! Ну, ладно бы сухогруз какой с дорогим товаром или контейнеровоз, а здесь-то что им было брать? Бинты и витаминки?!

— Да кто ж их знает, товарищ старший лейтенант, — пожал плечами сержант. — Вон, помните кино такое с этими… с Еременко и узбеком-каратистом — «Пираты XX века». Так там корабль груз опиума таранил откуда-то в Союз. Может, и эти наркоту какую везли? В смысле медицинскую…

— Может быть, может быть… Так, сержант, теперь давайте в трюм и в машинное.

Вновь группой, настороженно осматривая каждый метр пути, каждый закоулок судна, прошли на палубу, затем нырнули в проем металлической двери с заоваленными углами и, мягко постукивая по металлическим ступенькам, спустились в трюм. Прошли пару отсеков, наполненных темно-гулкой пустотой, и вошли в машинное отделение, где матово поблескивал трубками и стеклышками контролирующих приборов мощный дизель и отчетливо витал удушливый запах соляра и смазочных масел. Кроме «горючки» и масла, слабо, но все же хорошо уловимо пахло чем-то еще, кисловато-тухлым и душно-приторным. Старший лейтенант, знакомый с войной отнюдь не по дешевым телебоевичкам, хорошо знал этот запах: смесь из сгоревшего пороха и подсыхающей крови.

— Так я и думал, — мрачно подытожил Кравцов, — здесь то же самое…

На деревянном решетчатом полу в каких-то сломанных позах лежали два смуглых, темноволосых моториста в промасленных синих комбинезонах. Чуть поодаль скорчился в углу еще один матрос — видимо, пытался спрятаться за корпусом двигателя. Не удалось…

Все трое были так же безнадежно, как и капитан с радистом, «перечеркнуты» следами пуль, а матросу досталась еще и пуля в голову.

«Кто в армии служил — тот в цирке не смеется…» Эта фраза, всегда казавшаяся Димке Никонову совершенно дурацкой, сейчас отчего-то начинала наполняться новым, особым смыслом. Только, наверное, слова «армия» и «служил» следовало бы заменить на одно, сразу делающее присказку гораздо более емкой и понятной: кто воевал…

Воевать, в отличие от старлея, Димке еще не довелось, но, впервые увидев так близко не просто мертвых, а убитых, расстрелянных, вдохнув вполне отчетливый и доселе незнакомый запах чужой смерти, он сразу и как-то очень остро ощутил, что в жизни смерть выглядит совсем иначе, чем в лихих боевиках, где все горит, взрывается, орет и стреляет. И кровь на экране выглядит совсем иначе, и запахов тухло-кислого сгоревшего пороха и прочей дряни с экранов не доносится. Там и герои, и враги умирают так легко и порой даже так красиво…

В реальной жизни смерть выглядит жутко, страшно и совсем некрасиво. Наверное, вдруг подумалось сержанту, те, кто воевал, боевики не смотрят и книжек «про войну» не читают. Они знают, как это бывает на самом деле, и наивные и красивые сказки их не интересуют!

— Сержант, уводи ре… — полный отчаяния и тревоги крик старшего лейтенанта Кравцова, наткнувшегося взглядом на заложенную под двигателем взрывчатку с равнодушно отсчитывающим последние секунды замедления таймером, внезапно резанул по ушам и был тут же прерван жутким грохотом взрыва. Никонов, удивленно дернувший головой в сторону отчаянного крика старлея, чисто интуитивно одновременно с взрывом рванулся куда-то в сторону и буквально влетел в узкое пространство за какой-то переборкой…

Видимо, после взрыва он на какое-то время все-таки потерял сознание, да и башкой прилично стукнулся. Первое, что услышал и увидел сержант Никонов, когда пришел в себя, была вода, уровень которой с угрожающей быстротой поднимался прямо на глазах.

«Мину, суки, заложили… И старлей ее увидел, нас предупредить хотел». Сержант, чувствуя сильную боль в ребрах с правой стороны и мерзкий гул и звон в голове, с усилием поднялся, отыскал взглядом валявшийся метрах в полутора свой автомат, поднял. Из ствола тонкой струйкой вылилась грязная вода. Отчетливо понимая, что смотреть туда бесполезно и, скорее всего, вовсе не следовало бы, Никонов все же сделал шаг, другой и увидел, что осталось от старшего лейтенанта. Еще в нескольких шагах лежали двое бойцов из его, сержанта Никонова, отделения. Теперь уже бывших бойцов морской пехоты… Мелькнула мысль, что Серега Лагодич остался в мотоботе «на румпеле», и это хорошо, но тут же за эту мысль почему-то стало стыдно. «Вот так вот… бах! — и все… Вода хлещет. Еще не хватало, чтобы меня тут как крысу в бочке залило! Пацанам уже не поможешь. Это потом — пусть водолазов посылают или что там… Сейчас надо выбираться из этой ловушки».

Никонов уже поднимался по металлической лесенке-трапу, когда где-то в стороне тесных трюмных отсеков услышал заполошный, полный ужаса и безнадежности крик о помощи. Это что еще?! Может, глюк? Да нет, не глюк — вот снова орет. И голос… бабский или детский и кричит по-английски! Чтобы понять «Хэлп ми!» и язык-то знать не надо, достаточно пару американских фильмов дурацких посмотреть. Там они всю дорогу орут «шит» и «хэлп ми»…

Сержант бросил тоскливый взгляд на уже такой близкий проем выхода на палубу, затем на мутную, с радужными солярными пятнами воду, плескавшуюся у ног, и, отчаянно матерясь вполголоса, кинулся в глубь трюма, откуда летел этот чертов «хэлп ми!». Трап, переборки, проемы, вода. Еще пара минут — и крышка, трюм зальет! Да где же ты, зараза?! Что замолчал-то?! Ну, давай, подай голос!.. Вот он! Ага, все-таки пацан. Как же ты уцелеть умудрился-то, когда всех расстреливали? Сержант подхватил мальчонку под мышки и рванул в обратный путь. Мешал автомат, болтавшийся на ремне, больно бивший по ребрам и цеплявшийся стволом за все на свете. Мешал пацан, судорожно вцепившийся мертвой хваткой за руку и, похоже, ничего не видевший и не соображавший от страха после бойни на судне и после взрыва. «Сначала, видимо, спрятался от бандитов, потом затаился уже от нас, а потом и вовсе крышу снесло от взрыва, иначе сам из трюма рванул бы наверх, а не орал «помогите»…»