В то утро предстояла смена Буряка, и это случайное обстоятельство очень успокаивало Феликса Ивановича. Десятник успел уже на всякий случай сбегать в забой и теперь на бегу докладывал о состоянии дел. Состояние было неважным. Они спустились в грохочущей мокрой клети и зашагали через рудничный двор в незапамятные еще времена сплошняком закрепленный мощными деревянными рамами. Многие из них сильно перекосились, а некоторые и вовсе были сломаны. Почву покрывала густая жирная грязь, ежесменно перемешиваемая множеством сапог. Не лучше дела обстояли и в Главном квершлаге. Та же грязь и еле затянутые борта, кое-как забученные кусками породы, придавали ему в тусклом свете фонарей до крайности заброшенный вид.

Вышли на главный откаточный штрек – извилистую трехкилометровую выработку. Под стоячей водой местами не видно было рельсов, и идти приходилось, можно сказать, вброд. Там поломанные оголовники и выбитые боковым давлением стойки попадались еще чаще. Кое-где затяжек и вовсе не было, и сквозь деревянные ребра виднелись отслоившиеся глыбы. Казалось, только тронь, и всё это хозяйство разом завалится к чертям собачьим. От покрывающих рамы пушистых, нежных, фосфоресцирующих сугробов плесени распространялся тонкий сладковатый аромат. Долгое время слышен был только звук их шагов, потом вдруг навстречу им из мрака вылетел, слепя фарой, электровоз, обрызгал грязью и разболтанно прогромыхал составом тяжело груженных вагонеток всего в нескольких сантиметрах от них, плотно вжавшихся между стойками.

Оба начальника свернули в узкий ходок уклона и двинулись вниз. Человеку нормального роста, идти там приходилось, склонив набок голову, отчего ходок прозывался «Кривошейным». Впрочем, местами там и вовсе нужно было становиться на четвереньки. Хотя Романовский каждый день проползал там по нескольку раз, он вновь чистосердечно поведал десятнику и Господу Богу все, что пришло в тот момент в его бедовую голову насчет интимных сторон жизни этого самого ходка и собственной распроклятой судьбы.

– Перекрепить бы надо, – безразлично отреагировал Буряк.

– Я, что ли, его крепить буду? Нет у меня такой возможности! – прорычал Феликс Иванович. Ко всему, почва была скользкая, до блеска отшлифованная коленками многих поколений шахтеров. Романовский сопел от натуги, отдувался, ронял то и дело очки и никак не мог поспеть за прытким, как блоха, Буряком, чувствовавшим себя, по всей видимости, легко и свободно. Возвращавшимся со смены рабочим эти восемьсот метров подъема по Кривошейному попортили много крови. Некоторые даже увольнялись.

Чтобы отдышаться, Романовский малость подзадержался на сортировке «бесконечной откатки», где порожние вагонетки загружались углем и, прицепленные к стальному канату, цепочкой уходили вверх по уклону. Канат, весь щетинившийся порванными жилами, напряженно дрожал.

Поежившись, но, положившись, как всегда, на авось, Феликс Иванович в сопровождении десятника потопал в Третий промежуточный квершлаг. Стоявшая там линия конвейера была плохо оболочена, и рештаки местами бились о деревянные стойки, перепиливая их своими краями. Кое-где они соединены были одним болтом вместо двух. Оглушительно грохоча, конвейер щедро разбрасывал уголь во все стороны. Безобразие это было привычным, и начальник участка не обратил на него внимания. Но, дойдя до первого же привода, он увидел, что эта дьявольски мощная машина, кое-как припертая к почве четырьмя жалкими слегами, расхлябанно болтается и вот-вот раскрепится. Стало ясно, что на сей раз пройти мимо не получится.

– Где, …, бригада Бирюкова?! – перекрывая шум, заорал Романовский.

– Они, это самое, привод переставляют на Втором промежуточном.

– Пусть все там, на … бросают, и – сюда! Если сейчас эту … не укрепить, у тебя, к черту, лава встанет!

Буряк исчез во мраке, дабы незамедлительно исполнить распоряжение. Но было уже поздно. Не успел Феликс Иванович перевести дух, как привод раскрепился, его с оглушительным скрежетом повело в сторону, и конвейер аварийно остановился.

Вдосталь наматерившись и отдав таким образом необходимые указания, Романовский явился наконец в лаву. Там его настиг последний удар. Отбитый предыдущей сменой уголь так и валялся неотгруженным, конвейер не был перенесен, а забой не только что не отпален, но даже и не обурен. Все это, как дважды два, означало, что сменное задание опять будет сорвано. Со всеми вытекающими. Действительно, пока заново крепили привод на квершлаге, прошло почти полтора часа. После чего выяснилось, что он все равно не работает, поскольку сгорел электромотор.

Романовский ясно понял, что это конец, и лучше бы ему было вообще на свет не рождаться. Он грузно осел на угольную кучу и слабым голосом позвал десятника. Тот мгновенно выпрыгнул откуда-то, как черт из табакерки.

– Буряк, подумай, может быть, все-таки можно хоть что-то сделать, в смысле – дотянуть как-нибудь хоть до половины нормы?

– Об чем речь, товарищ начальник? Все будет как надо, не сумлевайтесь! – гаркнул, усмехаясь, десятник. – Почему до половины? Запросто все сто процентов и сделаем!

Косые его глазки явственно светились под низко надвинутым козырьком кепки. Что-то там было не так с этими глазками. Романовский хотел возразить, дать какие-нибудь указания, но не стал и ушел не оглядываясь из лавы и дальше, наверх, в контору. Говорить тут было не о чем.

Как только начальник участка скрылся из виду, Буряк потянулся по-кошачьи, встряхнулся, и кепка на его голове заплясала еще быстрее, чем обычно. У него имелся уже, конечно, хитрый план ликвидации прорыва.

Плановое задание на смену составляло сто пятьдесят тонн. Ровно столько давал один цикл отпалки. Итак, следовало поменять привод, отгрузить уголь, оставшийся от предыдущей смены, примерно двадцать тонн, передвинуть на новую дорожку конвейер в лаве, затем – обурить, отпалить и закрепить забой, после чего отгрузить уже вновь отбитый уголь. «Хитрость» Буряка сводилась к тому, чтобы после замены привода переносчиков отнюдь не отпускать, а включить их в навалку и очень поднатужиться. Народ, по счастью, подобрался опытный, любящий хорошо подзаработать. Положиться на них можно было.

– Так, Пилипенко, продолжай пока грузить, а ты, Бирюков, давай конвейер переставляй! Привод тащи с верхнего штрека, х.. с ними, а с рештаками тебе потом Пилипенко подмогнет. Все ясно, голубчики?

Озадачив таким образом бригадиров, десятник метнулся к телефонному аппарату и, чуть в запальчивости не открутив напрочь ручку, замечательно быстро договорился насчет порожняка. Затем последовал таинственный торг в диспетчерской бесконечной откатки. Кое-кто утверждал впоследствии, что речь там шла о неких «пузырях». Мотористке Анюте, томно управлявшей лебедкой, Буряк персонально заказал тридцать глиняных пыжей. Для отпалки, разумеется. Короче, дело пошло.

– Эх, мать вашу, навались, субчики-голубчики! – надсадно орал Буряк на навальщиков.

– Наш лозунг: все, ..., за одного и один, ..., за всех! – разносился в гулкой темноте его мяукающий хохот.

Оптимистический порыв начальника начал заражать ко всему обычно безразличных рабочих. Лопаты ритмично запорхали меж кучами угля и конвейером, играючи перенося пятикилограммовые порции на подвижные рештаки. Стальная лопасть резко входила в рыхлую массу, рывок, подъем через колено, поворот, переворот освобождающейся лопасти, поворот... Рештаки дергались в том же ритме: резко – назад, медленно – вперед, резко – назад, медленно – вперед… С каждым рывком уголь на конвейере передвигался по инерции ровно на сто миллиметров.