— Кончено, — пробормотал сквозь зубы один из юношей, Сенлайх из Орлиного Приюта. — Проклятые салэх! Хоть бы один выскочил…

Этлен поднялся одним движением. Стройный, скорее даже сухой. Догорающее кострище бросало алые блики на его словно вырезанное из корневища горного дуба лицо. Цепкий прищуренный взгляд ожег ударом бича.

— Да, они грязные, дикие, волосатые животные, но вы-то должны знать, что чего-чего, а мужества им не занимать. Запомните это, если хотите прожить столько, сколько прожил я. Ясно?

Если кто-то и вознамерился возразить, то счел должным промолчать — авторитет ветерана был непререкаем.

— Заберите Ойсина, — через плечо бросил Этлен, направляясь к лесу. — Похороним его по обычаю предков. Где-нибудь подальше. Здесь оставаться не будем. Кони отдохнули достаточно.

Подходя к мрачному, исходящему хвойным духом ельнику, телохранитель увидел выступившую ему навстречу тоненькую фигурку феанни. Сида хмурилась, играя пальцами на рукояти корда.

— Ты все узнала, что хотела?

— Ничего я не узнала! — В сердцах Мак Кехта прихлопнула кулаком о ладонь. — Все, что рассказало мне это животное, я знала и без него.

— Я не слышал криков. Неужели вы пришли к обоюдному согласию?

— Салэх так перетрусил, когда понял, в чьи руки попал. Лопотал без умолку. — Сида отвечала рассеянно, витая мыслями далеко от Лесогорья и сгоревшей фактории. — Как же эти вонючки коверкают речь… Едва успевала понять. Он заслужил быструю смерть. Но бродов через Аен Маху он не знал.

Этлен не позволил себе улыбнуться, но фраза его прозвучала чуть-чуть насмешливо:

— Еще бы, нам нужно было захватить владетельного талуна, как они себя называют, или, на худой конец, служаку из Экхардового войска. Лучше егеря. А здесь — простые охотники.

— Все равно я не оставила бы их поселение в покое. Помни, я поклялась мстить.

— Не спорю. И не попрекаю. Но кучка паршивых салэх стоила нам жизни Ойсина. Ты считаешь, это равноценная мена?

Фиал не ответила. Этлен не настаивал, так как с ними поравнялись хмуро ступающие бойцы отряда, которые несли на руках тело погибшего товарища.

Предводительница порывистым движением остановила их и, приблизившись, поцеловала мертвого в холодные губы. Выпрямилась. Оглядела оставшихся в живых.

— За Ойсина мы тоже отомстим проклятым салэх. Стократной кровью свершим тризну по павшему!

Юноши одобрительно загудели.

— Теперь на север! Следов не оставлять.

Вскоре шестнадцать едва различимых в ночной тьме силуэтов всадников скользили вдоль восточных склонов Лесогорья. Гуськом. Прекрасно обученные кони шагали след в след. Замыкал цепочку напряженно всхрапывающий конь. В его седле, неподвижно глядя пустыми глазами перед собой, ехал труп Ойсина.

Над берегом Аен Махи протяжно закричал ночной охотник — козодой.

Отроги Облачного кряжа, прииск Красная Лошадь, липоцвет, день двадцатый, между рассветом и полуднем

Разогретый воздух дрожал и маревом плыл над верхушками холмов. Ровный жаркий ветер шевелил волосы на макушке, не принося ни свежести, ни облегчения. Сумка с нехитрой охотничьей снастью плеча не обременяла. Не приведи Сущий и назад возвращаться вот так же налегке!

С шумом, хлопая пестрыми крыльями, из-за деревьев вспорхнула стайка ореховок. Не много же они добудут… Я не помнил такой жары не только здесь, на севере Мира, у подножия Облачного кряжа, но и в южных землях, подвластных Приозерной империи.

Разлапистые буки с горем пополам укрывали пологие склоны холмов прихотливой вязью теней, защищая все же траву и молодой подлесок. В подвявших стеблях перьевицы частой россыпью играли в прятки светло-алые ягодки земляники. Садись и собирай. И не худо бы набрать лукошко-другое на зиму, да у меня сегодня другое, более важное, дело. В соседнем распадке ощерились дюймовыми иглами заросли ежевики. Кусты уже начали подсыхать. Пожелтели молодые побеги, чуть повело края пожухших листьев. Но ягода успела налиться, набрать сока и сладости. А вот успеет ли вызреть просо и ячмень?

Всю жизнь я был далек от нелегкого труда хлебороба, но даже неискушенному горожанину становилось ясно — урожая в этом году не жди! С начала сенокоса на землю не пролилось ни единой капельки. Ручьи и потоки, еще весной с ревом скачущие по нагромождениям валунов, истончились и уже не ворочали гранитные глыбы, а деликатно протискивались между ними, устремляясь к Отцу Рек. Влага, щедро напитавшая землю после схода зимних снегов, ушла вглубь, на нижние пласты. А верхний, плодородный слой под знойными лучами такого близкого здесь, в предгорьях, солнца начал сохнуть, трескаться, рассыпаться мелкой, будто просеянной сквозь пекарское сито, пылью.

Кто мог ожидать такого раскаленного лета после томительных зимних месяцев, вымораживающих все живое, заметающих снегом холмы и жалкие человеческие лачуги? Как ждали мы весенних солнечных лучей!

В нынешнем году весна пришла ой как поздно…

Зима-студеница, вцепившаяся в горло измученного леса костлявыми пальцами, держалась, как за свое. В конце березозола, незадолго до дня весеннего равноденствия, началась было оттепель, но не желающая сдаваться стужа снова заморозила проглянувшие проталины, скрепила толстым голубовато-серым настом поверхность снежных заносов, покрыла тонкой ледяной глазурью ветви деревьев и кустов, погрузив заросшие лесами холмы в диковинную сказку из далекого детства.

Отважно высунувшие прозрачные головки-колокольчики первоцветы так и остались стоять, словно хрустальные украшения, вырезанные рукой неведомого искусника. А за десяток дней до самого Белен-Тейда ударила такая стужа, что лопались промерзшие насквозь стволы деревьев. Над холмами стоял громкий треск, эхом проносящийся над убогими халупами прииска. В ту ночь раскололась пополам старая липа, почернелая и обугленная с одной стороны. С той, где проглядывали сквозь снеговые наметы остатки стен рухнувшего после пожара «Развеселого рудокопа», где пустыми глазницами глядели в долгую северную ночь дверь и окошко опустевшего хлева.

За развалинами «Рудокопа» снег был истоптан, измаран сажей и охристой глиной. Здесь по настоянию нового головы — Белого, выбранного на общей сходке старателей, похоронили всех погибших в ту страшную ночь. Чужаков — в одной большой яме. Наших — каждого по отдельности. Немного в стороне под снегом угадывались еще пять холмиков — семья Харда, прижимистого, но веселого и незлопамятного хозяина нашей любимой харчевни.

Когда я привел Гелку посмотреть на застывшие в вечном сне, сверкающие под пробившимся сквозь тучи солнцем первоцветы, она долго любовалась ими затаив дыхание, а потом начала осторожно обламывать хрупкие стебельки, складывая промерзшие цветы на старую рукавицу. Она отнесла их к «Развеселому рудокопу», на могилы родных — родителей и трех старших сестер.