Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Огромная потеря, разве можно сравнить все это с Упсалой, со здешними глинистыми полями и унылой равниной, где даже озер нет, только мрачная Круносен да эта дурацкая речонка, Фирисон, со студеными зимами и свирепыми метелями на до странности пустых улицах, где ветер пробирал тебя до костей. Но такова уж судьба всех потерь — с годами Торстен перестал об этом думать.
Жизнь шла своим чередом и распоряжалась по-своему. Назад не вернешься, не переделаешь, не починишь. Хреновая штука.
Вообще говоря, там было малость жутковато.
А теперь он все ж таки не один.
Вот, сидит в машине вместе с другим седым и тощим стариком, который фактически присутствовал в его жизни с самого начала. Есть с кем поговорить. Сюрприз, да и только, правда, не поймешь — радостный или печальный. Конечно, лучше бы Щепке увидеть его не сейчас, а пораньше. Он бы ему показал!
Вроде и неохота говорить про то, что их связывает. Но придется.
Он ведь тоже видал этого Стига в лучшие времена; Щепка тихонько фыркнул, протирая тыльной стороной руки запотевшее стекло. Вечная беда с этой машиной — стекла то и дело запотевают, а сделать ничего невозможно, потому что окна толком не открываются.
— Чего смеешься?
— Про стройку твою думаю. Ты, стало быть, явился туда и перво-наперво раздолбал то немногое, что сделали до тебя. Потом снял парочку кранов. Словно так и надо. Если кто завернет туда с проверкой, пока ты торчишь здесь, видок будет хуже некуда. Решат, что хулиганы какие-то пустили все в разнос.
— Нельзя же оставлять халтуру, черт побери.
— Понятное дело, нельзя. Но представь себе, что кто-нибудь заглянет туда в твое отсутствие и увидит весь этот разор.
— Так ведь у меня все в ажуре. На бумаге записано. Черным по белому. Гляди! — И он не спеша достал из нагрудного кармана листок бумаги.
Кредит
Два крана модели «Поггенполь»
(заложены в Упсале, склад
стройматериалов) 1230—
Дебет
Цемент для плитки, «Вяяртиляс»,
четыре банки по 35.90 143.60
Три тубы серой затирки по 24.90 99.60
Различный инструмент 470—
----
Вернуть хозяевам 516.80
Давеча Торстен четко записал все это на обложке винного прейскуранта, оторвал эту страничку и спрятал в бумажник. Никто не посмеет упрекнуть его в халатном отношении к финансам.
— Сам прикинь, ежели у них есть голова на плечах, они поймут, что я поступил так ради их же блага. А вернуть краны на место труда не составит. Главное-то — сделать работу, верно?
— Ну, допустим.
— Ты почему смеешься?
— Как это на тебя похоже. Ты всегда был такой.
— Правда?
— Еще бы. Мальчишкой тоже вечно из кожи лез. Что бы ни делал — клетки для кроликов или снеговые лопаты, один или с кем-нибудь, — ты непременно все ломал и делал по-новому.
— Подумать только, а я и не помню.
— Честное слово, так оно и было.
Сразу за круговой Стокгольмской развязкой они надолго застряли у светофора. В ворота лесопилок и ремонтных мастерских, сооружений в высшей степени простых и целесообразных, въезжали и выезжали тяжелые грузовики. Нет-нет да и катили мимо, борясь с дождем, мокрые мопедисты.
— Нагородили тут черт-те чего.
— Все ж таки чудной ты был мальчишка. Вроде как дядька твой, жестянщик. Тоже мужик с причудами. Сколько о нем баек всяких рассказывали.
— Подумать только, а я и не помню, — повторил Торстен, не вполне искренне.
Светофор переключился на зеленый, и Торстен — он держал старый изношенный движок на высоких оборотах, чтобы не заглох под дождем, — выжал сцепление и, несмотря на скользкую дорогу, умудрился тронуться с места.
Странно, ей-Богу, они могли бы так много сказать друг другу, но были почему-то не слишком словоохотливы.
— Самое забавное ты наверняка помнишь, ну, как он чинил кровлю на церковной колокольне в Берге.
— Нет, не помню. Может, расскажешь?
Едва не задев Торстеново переднее крыло, мимо проскочило такси, и Торстен выбранил наглость теперешних автомобилистов. Он чувствовал, что «вольво» и правда вконец заезжен, хуже обычного слушается руля. Какое счастье, что не пришлось везти плитку! Машин на дороге до черта, видимость паршивая, поэтому все шло довольно-таки медленно и занудно. Ну и хорошо, решил Торстен. Можно вволю поболтать с этим человеком, последним звеном, которое связывает его с собственным детством. Главное — придумать, как бы вытянуть из него что-нибудь дельное.
— Колокольня у бергской церкви необычная. Крутая, высокая. Метров тридцать будет. А с виду еще выше, потому что стоит церковь на ледниковой морене. Году этак в двадцать четвертом пришла пора поменять на колокольне медную кровлю. Церковный совет жутко жмотничал, и в конце концов заказ получил Класон, который запросил меньше всех. Класон тоже был порядочный жмот, в одиночку работал. Поставил леса, спустил вниз старые кровельные листы, поднял наверх новые. С риском для жизни, понятно, однако ж и упрямства в нем было не меньше, чем жадности. И он, понятно, со всем управился. Тугоухий, упрямый, занятый своим, висел он на верхотуре в люльке, вколачивал заклепки при солнце и под дождем, потел, и бранился, и громыхал на всю округу. Не одну неделю, понятно, вкалывал, счет на месяцы шел. Но ему плевать было на время. Главное — дело сделать. Паства приходила и уходила, ну а в жаркие весенние дни кое-кто иной раз маленько сочувствовал бедолаге Класону, который висел там на верхотуре и орудовал молотом — бутылка воды за поясом, по лбу градом пот катится, а он даже утереться не может, ведь этак и молот им на голову уронить недолго.
— Н-да-а, — шумно вздохнул Торстен. — От судьбы не уйдешь.
— Ты так думаешь? А я не согласен. Я думаю, все идет изнутри. Я думаю, люди сами определяют, какими им быть. Так или иначе, однажды погожим утром Класон висит себе наверху, а внизу прогуливается духовный пастырь собственной персоной. Поднимает голову и видит высоко наверху кровельщика — ни дать ни взять большущая муха на блестящей медной крыше, орудует молотом и бранится, по обыкновению. Возможно, пастор ощутил легкий укол совести. Ведь, строго говоря, он присутствовал на всех заседаниях церковного совета, где обсуждались разнообразные способы решить кровельную проблему. И отвергались, по причине непомерной дороговизны.
Ну вот, значит, пастор стоит, смотрит вверх, на крест с шаром, на золотого петушка бергской церкви, и пробует докричаться до этого человека, подвешенного в люльке и громыхающего молотом. «Класон!» — кричит пастор внушительным голосом. Но кровельщик будто и не слышит. Пастор кричит снова, и в конце концов Класон начинает догадываться, что черная краснолицая фигурка с белым воротничком чего-то он него хочет.