Удивительно все-таки, до чего странными и чужими кажутся друзья детства, когда встречаешь их вновь спустя много лет. А они еще и панибратствуют, хотя ничем в общем-то такого права не заслужили.

Торстен клал плитку наверху стены, стало быть, без подставки под ноги не обойтись. Иначе бордюр не сделать. Ростом, увы, не вышел, частенько и насмешки терпел из-за этого. Он принялся шарить по шкафам и чуланам (благо в квартире их много) в надежде найти стремянку или хоть ящик, чтоб было на чем стоять.

В сердцах он сновал от дверцы к дверце, открывал, закрывал. Только всего и нашел что брошенные бутылки на полу в одном из чуланов. Две пустые косушки, оставленные кем-то из прежних работяг. И в тот миг, когда он, что называется, налетел на трехногую табуретку, которая все это время стояла в большой гостиной, прямо перед глазами, ему вдруг вспомнилась Ирен.

Об Ирен он вспоминал нечасто, потому что хотел сберечь память о ней в первозданном виде. А память эта была тесно связана с его невеликим ростом. К примеру, зимним вечером — наверно, в начале тридцатых — они с Ирен стоят и ждут, когда откроются двери кинотеатра. Стоят, держась за руки. Чтобы держаться за руки, они обычно снимали шерстяные варежки. Но до чего же неприятное чувство — стоять в толпе, где едва ли не все выше тебя. И вот наконец отворялись врата рая. Обертки от тянучек на полу, в зале пахнет пылью и сыростью от драповых пальто, вымокших под снегом. Райское блаженство заключалось не столько в том, что показывали на белом экране, а были это сентиментальные ленты с Кларком Гейблом, Авой Гарднер и иже с ними, сколько в том, чем можно было заняться впотьмах с Ирен. И пустяком такое не назовешь. Ведь ему дозволялось проникать в мягкие, теплые и даже теплые и влажные местечки. Посреди «Багдадского вора» с Дугласом Фэрбенксом он гордо убедился, что всего-навсего пальцами сумел вызвать у этой горячей девчонки оргазм, да какой — едва на стуле усидела.

Чтобы дотронуться до Ирен — до всех ее мягких, интимных местечек, — поневоле пойдешь в кино. На улице один только снег, высоченные сугробы, а дома у Торстена об этом даже думать нечего. Он по-прежнему жил при маме, спал в комнате; мама ночевала в кухне, на диване. А на чердаке он устроил фотолабораторию. Так что девчонку не приведешь, без вопросов.

Время сновидений, время грез. Неразрывно связанное с вечным снегопадом, шерстяными варежками, вытертым зимним пальто Ирен, снежинками у нее в волосах.

Она жила на верхнем этаже довольно большого дома, у двух старых дам. Они доводились ей тетками по матери и были чрезвычайно благовоспитанны. Дочери пробста[6]с кем попало не общаются. Торстен видел их раз-другой в Хальстахаммаре, но в общем никогда с ними не разговаривал, если не считать того собрания церковного союза, с посылочным аукционом, где он познакомился с Ирен. Такие собрания в Хальстахаммаре как бы ненадолго соединяли благовоспитанную публику и тех, кто попроще. Перед Иисусом все были вроде как равны.

Обычно Торстен и Ирен встречались на почтительном расстоянии от дома, на углу Кнектбаккен. Вдобавок каждый раз приходилось загодя изобретать для Ирен благовидный предлог, чтобы она могла вечером выйти из дома. Хотя ей уже исполнилось девятнадцать, заводить с тетками разговор насчет кино и тому подобного было бесполезно. Ведь они чуть не вышвырнули племянницу за дверь, когда подружка коротко ее подстригла.

Следующей осенью Ирен ушла из его жизни почти так же внезапно, как и вошла в нее. Отправилась в Упсалу изучать кулинарию и иные домоводческие премудрости. Они обещали писать друг другу, но из этого ничего толком не получилось.

Однако и по прошествии многих лет он порой видел ее во сне. Непременно зимой, в снегопад. Она была словно бы входом в иной, теплый мир, где он, по правде говоря, так и не посмел остаться. Этот мир был не для него.

Чудно, сказал себе Торстен, почему-то именно сегодня меня одолевают такие диковинные мысли. Частью здорово неприятные, а частью очень даже хорошие.

Вспоминается то, о чем я много лет не думал.

Такое впечатление, что этот чудной дом воздействует на мысли. Пожалуй, надо немного погодя сходить на кухню, глотнуть водочки. А плитка-то как ложится — любо-дорого смотреть! Ровные, аккуратные ряды, красивая финская плитка. Погодите, то ли еще будет, когда я затру швы. Затирка что надо, светло-серая, которая так подходит к синему. Нет, до чего же здорово, когда удается создать в жизни какой-никакой порядок. Хоть и знаешь, что однажды придет другой человек, собьет все это и сделает по-новому. Незабываемый миг — когда у тебя на глазах возникает порядок, чуть ли не сам собой.

— Да, чертовски странно там наверху, скажу я тебе.

Стиг вырос за спиной так неожиданно, что Торстен вздрогнул от испуга. Уму непостижимо, как он умудрился вернуться совершенно беззвучно. Похоже, Торстен ничего не видал (да и не слыхал), кроме собственной плитки.

— Между прочим, здорово получается. Красиво. В синем-то цвете.

— А чего там странного, наверху? Заперто ведь.

— Ха, заперто! Перочинным ножиком ковырнул, и все дела. Пошли посмотришь.

Торстен нехотя слез с табуретки. Он так увлекся работой, что совсем не хотел ее прерывать. Надо надеяться, Стиг никакой особой гадости не выкопал, иначе уже спокойно не поработаешь. Вдруг там наверху покойник? Может, Софи К. померла? Или убита? А убийца, того гляди, вернется и обнаружит, что Торстен со Щепкой узнали его секрет. Сердце у Торстена забилось резко и натужно. Честно говоря, сердце весь день тянуло плоховато, а оттого, что последний час он пахал как каторжный да еще и водки тяпнул перед этим, лучше не стало.

Но и показывать Стигу свои страхи тоже неохота.

— Ладно, пошли. Но отвлекаться мне вообще-то недосуг. Дело к вечеру, а работы непочатый край.

Стиг не соврал, он и правда сумел перочинным ножиком вскрыть квартиру Софи К.; замок был старинный, из простеньких, но вполне надежных. Торстен, когда был мальчишкой, сам не один замок таким манером вскрыл. Главное — засунуть лезвие поглубже в скважину, и тогда, если посильнее нажать, язычок отойдет в сторону.

Дверь предательски заскрипела, и Торстен всерьез порадовался, что внизу у лестницы нет чужих ушей, — вот жизнь пошла, оглянуться не успеешь, а совесть уже нечиста.

Впрочем, никаких сенсаций не обнаружилось. За дверью была комната, узкая и почти пустая. Старомодные коричневые обои еще усиливали безрадостное впечатление. На окне старые коричневые шторы. У одной стены — конторка с подъемной дверцей-жалюзи, а рядом вращающийся стул. Кто бы ни обитал здесь в последнее время, он (или она) использовал помещение скорее под контору, а не под жилье. Торстену стало не по себе. Впервые за весь день он не смог отделаться от ощущения, что занимается чем-то недозволенным. И втравил его в это Щепка. Лучше бы вернуться к стене, к затирке, к смутным грезам о давней зиме. Здесь торчать совершенно без толку.

— Ну, что ж тут такого странного? — раздраженно спросил он. — Зачем ты меня сюда притащил? По-твоему, я старых контор не видал?