перебранок, они спорили и в костеле, и в церковной ограде. Агитаторы правых окружили себя крепкой воинственной охраной: когда кто-нибудь начинал говорить против монастырей, ксендзов, тут выпускали послушниц, которые отковыривали от церковной ограды куски штукатурки и швыряли ими в толпу безбожников. Попадая в кого-нибудь, воительницы радостно визжали:

— Вот ловко! Так тебе и надо, некрещеный бес!

По временам возбужденные агитаторами, толпы вооружались гнилой картошкой, горохом, смолеными палками и атаковали позиции противника, стаскивая с бочки ораторов. После стычки многие уходили с оторванными рукавами, подбитыми ногами.

Юрас, сам того не замечая, поплыл по течению; он срывал со столбов и с кладбищенской стены воззвания и плакаты христианских демократов, расклеивал свои, разносил по деревням кипы прокламаций. Жена его из-за этого, ночами не могла спать, места себе не находила. Раз он вернулся со шрамом на подбородке и, когда Моника приперла его к стенке, стал изворачиваться и сказал, что, поскользнувшись, расшибся. Она знала, что муж соврал, и просила, упрашивала его:

— Не знаю, зачем ты туда лезешь, словно у тебя нет ни жены, ни ребенка! Зачем тебе путаться в эти дела, смотри, еще угонят тебя на каторгу! А землицы нам не дадут, попомни мое слово!

— Скажешь тоже — на каторгу! Ты все думаешь, Моника, что царь еще на престоле. Если бы в Литве все вот так забились по углам: — «не лезь, не путайся не в свое дело, езус-мария!» — паны по сей день бы нас на собак меняли! Пусть только попробуют не дать нам земли, мы им сейчас — революцию!

IV

До батраков усадьбы Вишинскине и окрестных безземельных крестьян дошла наконец весть, что землемеры и члены землеустроительной комиссии завернули и в их края. В первую очередь, они беспощадно национализировали самое большое в округе поместье — Памитувис. Через несколько дней они нарезали земельные наделы, понаставили межевых знаков и расселили новых хуторян.

О работе землемеров батраки и безземельные рассказывали друг другу, как о неслыханной новости. Подстрекаемые любопытством люди толпою шли, ехали, скакали верхом — поглядеть, как делят Памитувис. Владелец поместья сперва наотрез отказался признать полномочия комиссии, их утвержденные властями планы, он не пустил их к себе, а когда один из землемеров попросил напиться, помещик велел запереть колодец и спустить с цепи собак. Однако, видя, что суматоха под окнами не утихает, а батраки сами, без землемеров, стали захватывать лучшие пашни, он вышел, чуть не плача, и пригласил комиссию в усадьбу. Теперь он стал приветливым. Его щедрое панское гостеприимство было так велико, что землемеры после этого угощенья уж ничего не могли увидеть в свои трубки. Три дня комиссия лакомилась индюшками, а, покончив с ними, разделила поместье.

В имении Вишинскине с нетерпением ждали приезда комиссии. Ярмала, который раньше и мысли не допускал — что и имение его господ тоже будет пообрезано, теперь вдруг на глазах у всех обмяк. Он тут так переменился, что перед самым разделом Памитувиса велел созвать к себе на совет батраков и безземельных. А такого еще не слыхали в этих краях, чтоб господа на совет за мужиками посылали.

Сошлись в панскую усадьбу работники и окрестные малоземельные крестьяне, ворчали, курили, говорили о своих делах, ожидая с любопытством, но никак не могли угадать, о чем это собирается толковать с ними графский управляющий.

Ярмала вынес графский манифест. Долго разглагольствовал он о том, как любит граф крестьян, какой он добрый, миролюбивый и заботливый — не то, что другие помещики. Словом, Ярмала, как на ладони, показал все заслуги графа, а потом объявил, что от графа пришло письмо батракам и малоземельным крестьянам его округи с большой графской милостью. Граф понимает, что теперь уж не те времена, он понимает и новое литовское правительство, он сочувствует от всего сердца, только не может поверить, что парцелляция, расхищение поместий, принесет какую-нибудь пользу самим земледельцам. Ведь может статься, что в дело вмешается иноземная армия, другая страна, видя, как неразумно поступает литовская власть, уничтожая хорошие старые порядки, — распуская батраков, которые до этого жили сытно и беззаботно, она превращает их в нищих и поселяет их на голых наделах. Граф думает так: кто легко получит эту землю, тот легко ее и потеряет. А потому он дружески советует своим батракам ставить дома на колесах, чтобы можно было их сразу свезти, когда вернутся старые хозяева.

Предостерегающая и назидательная речь Ярмалы взбудоражила народ. Одни усмехались, другие помянули графа крепким словцом; поднялись споры и препирательства. Но самого главного Ярмала, оказывается, еще не сказал. Снова упомянув об отеческой щедрой руке графа, о его христианской любви к работникам, он повысил голос и объявил, что граф решил сам разделить свою землю. А уж кто получит участок от графа, у того никакая власть потом ее не отнимет, так как документ о передаче земли будет подписан графом собственноручно. Землю от графа можно будет получить по договору, с выплатой в рассрочку. Вот уж на этих-то участках можно будет спокойно и пахать и сеять.

Графский манифест вызвал бурное возмущение среди большинства батраков и безземельных. Нашлись и такие, что не прочь были хоть сейчас подписать графскую запродажную. Другие, колеблющиеся, решили выжидать. Пока еще было неясно с этой «независимостью». Многие приняли ее, как мелодию песни, слова которой были непонятны. А Ярмала растравлял эти сомнения и тревогу через своих приспешников, распуская слухи, что приедут из Варшавы графские сыновья и перевешают всех, кто посмеет строиться на графской земле.

Только горсточка работников решительно не поддавалась и не шла в графскую западню. Тарутис, как один из борцов за независимость Литвы, не мог оставаться равнодушным к растущему среди его земляков недовольству новой властью. Он отправился с делегацией в город и, вернувшись, разъяснял батракам:

— Дураки! Пожалует вас граф участками на кладбище. Мы узнали от властей, что он с польскими легионами против Литвы идет. Теперь подорожала не его земля, а его голова. Мы говорили с самим председателем. И что, вы думаете, он сказал? — Ни пяди мусора графу!

Эти новости сразу отбили у всех охоту заключать с графом сделку. Ярмале это было — как нож в спину! Куда девалась его спесь и заносчивость!

Когда в Вишинскине приехала комиссия с землемерами, Ярмала, против ожидания, встретил их приветливо, даже вывесил национальный флаг на воротах усадьбы. Только в спешке цвета перепутал.

Когда первый заступ межевщиков стал выворачивать дерн на полях поместья Вишинскине, — кончилась власть Ярмалы, потеряли силу его бумаги. Он почувствовал себя таким же безземельным. Настали дни торжества