для батраков, безземельных и тех, кто проводил реформу. Ярмала распахнул перед представителями новой власти все двери, водил их по залам, где устраивались балы, по обитым плюшем графским опочивальням, покрытым теперь пылью, как снежной порошей, и давно нетопленным. По паркетным полам графских покоев громко топали сапоги землемеров. В тот вечер по клавишам долго спавшего рояля пробежали не изящные и прозрачные, как стеариновые свечки, руки графских дочерей, будя задумчивые мелодии шопеновских ноктюрнов, — нет, выпачканные землей пальцы волосатых рук землемера выбивали деревенскую польку. А рядом две горничные расставляли и накрывали столы. Парень, которого Ярмала посылал верхом в местечко, успел уже вернуться с вином. Когда Ярмала водил членов комиссии по огромным пустым покоям, он с пылом развивал мысль о том, что тут со временем можно будет открыть сельскохозяйственную школу, так как прекрасно сохранился парк с его редкостными деревьями, уцелели даже графские теплицы.

Гостей усадили за стол. Управляющий имением ухаживал за ними, как только умел. Изображая патриота, он поднимал тосты за независимость Литвы и даже попросил сидевшего у рояля землемера сыграть национальный гимн. Все были порядком навеселе, с графскими бокалами в правой руке, с дымящимися папиросами в левой деятели земельной реформы весело горланили и распевали.

Шум и музыка, какой не слыхивали со времени немецкой оккупации, пение землемеров привлекли батраков. Но войти в залу, где веселились господа, они не смели, как и во времена графа; стоя под окнами, они перекидывались замечаниями.

— Ишь, собачье благородие, как примазывается; теперь, того и гляди, отрежет себе лучший надел.

— Отмерим мы ему два вершка выше пупа! Ведь сказано, что землю получат только армейцы и бедняки.

— Эх, Юрас, с неубитого медведя шкуру продаешь! Нет, я не из того теста сделан! Меня не проведешь! Вот увидишь, что дело так обернется, как граф напророчил.

— Чего он напророчил?

— Не помнишь! Что дома на колесах придется ставить. Попомните мое слово: что польский пан, что литовский — все равно: барин обманом живет. Не графу, так Ярмале, а руки целовать придется.

* * *

Со всех сторон по тропинкам, по межам стекались крестьяне в Вишинскине посмотреть на раздел земли. В поле, за усадьбой у ольшаника народ собирался кучками; рассевшись на краю канавы, старики угощали друг друга табачком и внимательно следили за работой землемеров. Вокруг сновала молодежь. Парни ловили девушек, те с визгом и хохотом убегали от них. У всех были такие веселые, праздничные лица, как будто они вышли на маевку. Кто посмелее — подбирались к землемерам, просили позволения посмотреть в трубку, обещая за это всюду помочь им. Среди счастливцев, поглядевших в астролябию, был и Тарутис. Когда он вернулся к своим, кто-то из любопытных спросил его:

— Видел что-нибудь?

— А как же! — улыбаясь, ответил Тарутис, — граф забился в болото и ногти грызет. Пойди погляди.

— И шутник же этот Юрас!

Приковылял сюда с костылем и дряхлый старик, заросший пухом седины, много лет пролежавший в постели, — захотел посмотреть работу землемеров, так как и до его заросших шерсткой ушей донеслась весть о крахе царств и дележке земель.

Он был глух и не мог расслышать, о чем это с таким веселым лицом рассказывает Тарутис обступившим его мужикам. Старик хватал за рукав то одного, то другого и просил сказать ему, кто это такой, о чем говорит и что случилось. Какой-то шальной парень нагнулся к самому его уху и прокричал:

— Царя убили, Николая. Война будет у шведов с японцем. Окопы будем копать.

Детски-голубые глаза старика от этих слов прикрылись морщинистыми веками; внимательно склонивши голову и помолчав с минуту, он крепко закусил мундштук своей самодельной трубки еще здоровыми зубами и разом выпустил клуб дыма.

— Ты кого это дразнить вздумал, ровня он тебе, что ли? — напустились на озорника старшие.

— А он все равно не слышит. Можно какую хочешь парцелляцию в ушах у него устраивать.

Вокруг старика и дразнившего его парня собралась толпа. Тарутис наклонился к старцу и долго выкрикивал ему:

— Вот получим мы землю, будем сами ею распоряжаться! А толстопузым теперь крышка. Все будем работать, все равны будем. А тебя, дедушка, как старшего, судьей выберем. Ладно так будет? а?

— Насмеется и отец умерший, и сын неродившийся. Ох, вы, недотепы! — изроня мудрые слова, отшатнулся от Тарутиса старик. Из-под густых, посеребренных сединой бровей блеснули столетние глаза, он смотрел на землемеров, нарезавших наделы земли из графского поместья, и не знал, сон это или явь.

Однако далеко не всех окрылило надеждами обещание воли и земли. Веками опутывали, веками обманывали крестьян, и они привыкли не верить помещику и его дареным калачам. И теперь многие в этой парцелляции подозревали подвох, волчью яму для простого человека.

Только молодежи, не знавшей всего прошлого, но уже успевшей накопить горестный опыт своего века, виделось все это в лучшем свете. Собравшиеся тут с лопатами парни — все дети крепостных, живучая поросль извека истребляемой кнутами, розгами и голодом породы — шумно спорили и шутили, словно веселые могильщики прошлого.

И в груди Тарутиса поднималась тревога и какое-то веселое возбуждение, когда он вслушивался в разговоры соседей, оглядывая ожившие под весенней зеленью просторы полей, по которым сновали люди, втыкая вешки. Впервые земля под ногами стала свойской, понятной; будущие ее владельцы брали ее в горсть и растирали, рассматривали, гадая, хороша ли она будет для посева, легко ли возьмет ее плуг.

Юрас переходил от одной группы к другой и, не умея иначе выразить свою радость, бранился:

— А разрази вас! Вот поглядите, какая здесь длинная деревня вытянется. — Он носил на руках своего восьмимесячного пахаря, показывал его всем и объяснял, что сын должен присутствовать при разделе земли и похоронах графской и помещичьей власти.

Наконец пропахана была первая межевая канавка, вкопан первый межевой столб, отделяющий поле поместья от земель новой деревни. Каждый, у кого был какой-нибудь инструмент, спешил помочь в этом важном деле; а остальные засыпали могилу графа голыми руками. Межевой знак высился, как страж крестьянских полей. Какой-то шутник тут же напялил на него, словно живого, свою заношенную кепку.

Так, шаг за шагом, мужики и бабы под предводительством землемеров продвигались по полям еще безымянной деревни, вступая в новую жизнь. Никто не задумывался, как же создано это новое, только все чувствовали, что Вишинскине забурлило, как весеннее половодье, и нет такой силы, чтобы остановить его.

Несколько позднее, одалживая соседу лопату, Тарутис любил приговаривать:

— Смотри, чтобы не затерялась! Я ведь берегу ее для музея. Я первый межевой столб деревни Клангяй этой