коней, а по заснеженным дорогам уже устремлялись на север многочисленные санные экипажи.

Я ехал в карете с неизменными моими попутчиками Брюммером и Бернхольсом. Эти товарищи сопровождали еще герцога Голштинского, то есть меня, когда я, словно разбойник какой, под чужими личинами, по сути, бежал из Священной Римской империи в Россию. Прохиндеи еще те. Но это я сейчас понимаю, а еще десять дней назад, Петр Федорович сильно их ценил и отказывался замечать вороватость, особенно Брюммера, как и стремился забыть все издевательства от этого человека. Да он, в этом не хочу себя ассоциировать с наследником, простил скотину воспитателя. Все те унижения со стороны Брюммера я прощать не хочу. Но уже понимаю, что моего хотения мало, этот … может быть еще полезным. Да я, добрая душа отдал ему триста тысяч рублей. И этот факт больше довлел, чем детские комплексы. Это же сумасшедшие деньжищи, что даровала императрица мне.

Сегодня мне было наплевать на этих господ, которые ранее были словно глоток голштинского воздуха в дикой, варварской России. Но деньги ... Вот сколько ехали, столько и порывался спросить: «Брюмер, где мои триста тысяч рублей?». Но нельзя поддаваться порывам, еще осмотреться нужно.

Триста тысяч рублей – это очень много. И я, терпила такой, отдал это состояние на хранение Брюммеру. Еле сдержался, не нужно пороть горячку, показывать себя сразу другим человеком. А гнать гольштинцев от себя нужно. Они измальства знают меня, вопросов у этих господ может возникнуть больше, чем у других, по крайней мере, у воспитателя Брюммера.

Перемены в религиозном отношении, как было видно в поездке, они осуждают. В карете, как бы невзначай, лютеране расхваливали свою протестантскую доктрину и осуждали рабское православие. Я молчал, стараясь, где только можно прикидываться спящим, иногда и спал, чтобы бодрствовать во время остановок, на которых я пробовал тренировать свое никудышнее тело. Надо же – ни одного раза не смог отжаться.

Двадцать первого декабря 1744 года мы прибыли к Зимнему дворцу Елизаветы, который, впрочем, кроме отделки нескольких комнат, включая и янтарную, ничем не отличался от этого же дворца Анны Иоанновны. Но поселили меня не во дворце, а в доме рядом с ним. Как я узнал позже, будущая моя супруга с треклятой тещей проживали так же в доме по соседству, но чуть в стороне, так, что мой дом был ближе к Зимнему дворцу. Это был не тот Зимний, что брали большевики, а лишь большой дом, не достойный великого императорского двора. Так считала тетушка, начиная строительство нового Зимнего дворца.

*……….. * ……….*

Петербург

22 декабря 1744 г.

Меня пугала встреча с будущей женой. Был у человека из двадцать первого века, все больше побеждавшего в симбионте сознаний Петра Федоровича, некий трепет перед Великой. Эта девочка много сделала для России, иногда спорного, но величие империи при ней достигло чуть ли пика, пусть и с полностью расстроенной финансовой системой.

Но и другое пугало. Судя по дневникам Екатерины Великой, еще до замужества она поставила себе цель стать императрицей, при том, что места для императора в поставленной цели не находилось. Эти дневники, изданные впервые Герценом, в двадцать первом веке были уже и в аудиоформате. Ох и сколько там было откровений про меня!..

И теперь, сразу по прибытию, я ждал визита от Екатерины Алексеевны, понимая, что она будет лгать и юлить, если надо, поклянется в любви. Будет рассказывать, как она волновалась и переживала из-за моей болезни.

- Ваше Высочество, к Вам графиня Мария Андреевна Румянцева, - осведомил меня лично Брюммер, который в очередной раз пытался что-то рассмотреть во мне.

Румянцева, мать будущего фельдмаршала, жена нынешнего сенатора, была представлена к будущей жене наследника престола российского, то есть меня. Мари Андреевна смотрела за поведением немецкой принцессе, решала вопросы с обеспечением, помогала осваиваться при русском дворе.

- Графиня, я есть рад Вас видеть. Спаси Бог за Ваша помосчь время болезнь, - приветствовал я Марию Андреевну Румянцеву, урожденную графиню Матвееву. – Вы самолично изволить прийти ко я, чтобы сказать вести от Екатерины Алексеевны?

- Ваше Высочество, мы можем свободно разговаривать на Вашем родном языке, - сказала по-немецки статс-дама Елизаветы и «надсмотрщица» за моей невестой.

- Простить я, графиня, но ныне родное наречие есть русский, - продолжая имитировать акцент, сказал я, чем поверг в шоковое состояние мать будущего блистательного фельдмаршала.

- Как угодно, Ваше Высочество. Я была во дворце, и матушка-императрица просит молодых прибыть сегодня на обед, который состоится в шесть часов по полудни, - графиня лишь обозначила книксен и развернулась, намереваясь уйти.

Не ценят меня тут, не ждут разрешение на уход, книксены больше обозначаются, чем исполняются. Но новости порадовали – не придется видеть свою невесту еще семь часов. И вряд ли она теперь навестит меня до позднего обеда у Елизаветы, тут включается фактор подготовки к визиту, в которой столько сложностей, что дамы будут готовиться долго и основательно. Тут точно не до меня. Эх, не спросил я Румянцеву, приглашена ли одна Екатерина, или со своей матерью, что уже успела, судя по той информации, что я смог вычленить за время переезда в Петербург, заляпаться в скандале с французом де Шатарди. Там еще где-то Лесток засветился, но пока его не трогают. Интриги, интриги.

- Ваше Высочество! – без приглашения в комнату, к слову сказать, не сильно-то и большую, квадратов двадцать, вошел Якоб Штеллин.

Вот не ждал учителя, а он приперся. Противоречия внутри, связанные с благосклонным отношением к персоне Штеллина боролось с ненавистью к обучению в целом. При этом дураком мой реципиент не был, но учился без охоты, чаще заучивая материал. Если бы учителя с раннего детства были такими, как Якоб, который старается каждый урок сделать интересным, в игровой форме, то Петр Федорович мог не только знать материал, но и уметь анализировать полученную информацию. Но не судьба. Благо я, Петров, более психологически устойчив.

На монетках Штеллин стал объяснять историю Российской империи и я с прилежанием учил то, что уже и так знал. В конце занятий, учитель написал в журнале «превосходно» и хотел было продолжить обучение, но был ошарашен моим заявлением:

- Я есть простить, сударь, говею и время молитвы настать.

Штеллин удивленно посмотрел на меня, несколько раз