ясно. Но нелепо было сказать при этом, что ошибки стихотворца – не те же самые, что ошибки содержания и стихов: ибо дурные «стихи» и плохие содержания «стихов» возникают именно оттого, что стихотворец делает ошибки.

Что среди названных видов на первом месте стоят «стихи», это мне непонятно, и говоря это, он отнюдь не высказывает остроты ума: если этим он хочет сказать, что «стихи» являются первыми по порядку, то выражено это во всяком случае странно, если же – что они являются лучшими, то как они могут быть лучше «стихотворения», с которым он же их и связал? если же он здесь опять сравнивает отделку с мыслями, то этим он говорит то же, что уже говорил.

А утверждая, что великим стихам присущи гармония и совершенство, и что для достижения достоинства совершенный стихотворец должен не только волновать слушателей, но и приносить им пользу и говорить ценные вещи, и что Гомер в большинстве случаев именно и услаждает и приносит пользу, – он при этом упускает показать, почему же он в большинстве случаев приносит пользу и как. Если он наряду с пользой в большинстве случаев приносит наслаждение, то почему автор написал, что он был великий поэт? И какого рода должны быть польза и ценные вещи, он не разъяснил, так что можно было бы понимать под ними ту пользу, какую приносят философия и другие науки.

(Против Аристона Хиосского)

Что касается Аристона 10, примыкающего к стоикам, то хотя в других местах он и справедливо говорит о том, что умеренность страстей в жизни бесполезна 11, однако же в своем учении о стихах он… непоследователен, пошл, ненадежен и часто ошибается, – для меня это неоспоримо.

Почему он, словно говоря нечто мудрое, хорошим и плохим стихотворениям противопоставляет ни хорошие, ни плохие? почему он называет хорошими только те, в которых имеются как хороший склад, так и дельные мысли? почему дельные мысли он усматривает в стихотворениях, представляющих хорошие мысли и дела или стремящихся к воспитательному воздействию, тогда как с такими мыслями не писал и не станет писать ни один поэт?

Впрочем, он говорит, что кроме этих стихов он признает и такие, сочинители которых примышляют к действительности что-то от себя; «и с этой точки зрения», говорит он, «мы скажем, что и в некоторых стихах Антимаха 12 есть воспитательно воздействующие мысли, тогда как стихи Гомера и Архилоха 13 мы назовем полезными лишь с оговорками: стихи, содержащие мысли разумные и поучительные, – полезными безоговорочно, в высшей степени и в собственном смысле слова, остальные же стихи – лишь в переносном смысле слова». Таким образом, по его собственным словам, он и мысли, и склад, и стихотворение в целом называет полезным, дельным и тонким то в прямом, то в переносном смысле. Но не совершает ли он подмену, когда затем добавляет, что бесполезны те стихи, которые склад имеют дельный, а мысль необычную и недоступную для простого ума – например, стих «И сперва он надел на белые ноги поножи» 14? Ведь он, судя по всему, говорил лишь о бездельном и слабом, а о необычном не говорил. И как можно, будучи в здравом уме, говорить, будто в стихах Антимаха есть что-то свое, а стихи, называемые с оговорками, разве что содержат полезные мысли? И как можно сказать, что склад в этих стихах дельный, а в приведенных примерах и подавно дельный, если не признавать хорошим всего стихотворения в целом?

Далее, он говорит как нечто мудрое, будто стихи, не выказывающие ни тонкого, ни плохого мастерства, вообще не являются хорошими: они являются ни хорошими, ни плохими, и хороши только с какой-то одной точки зрения, прежде всего – с точки зрения склада. Это они называют оговорками о мастерстве и предпочитают при этом говорить опять же о складе. Мало того: даже те стихотворения, которые и по тонкости склада всего лишь ни хороши, ни плохи, все же, по его словам, в некотором отношении являются хорошими. Мысль, по его словам, тоже ни хороша, ни плоха; так что в действительности только склад у него и оказывается в каком-то отношении хорош, и Гомера более всего можно хвалить именно за склад, потому что характеры у него всякие бывают. Но ежели он вообще называл мастерство сохранившихся стихотворений ни хорошим, ни плохим, то какое же еще допускал он мастерство, содержащее мудрые и воспитующие мысли, и какое из древних стихотворений, по его мнению, этим мастерством обладает? Если уж эти стихи не называть прекрасными, то не знаю, какие и называть! Впрочем, насколько я знаю, под мастерством иные подразумевают что-то в духе стихов Антимаха или какого-нибудь другого, кому кто нравится. Вот уж где мастерство превосходно! все города и местечки в них так благозвучно сложены и стройно расположены, что иной, конечно, может и пользу в этом усмотреть.

Далее, когда он говорит, что те произведения, в которых нет ни хорошего склада, ни хороших мыслей, не являются ни хорошими, ни плохими, то весьма досадно, что он не приводит этому примера! Право же, мне удивительно, как это произведение, в котором и склад нехороший, и мысли нехорошие и вовсе не поэтические, все же почему-то не является плохим. Только с тем я и согласен, что произведения с хорошими мыслями, но плохим складом, – плохи, и стало быть, плохого склада достаточно для плохого качества. А вот что для хорошего качества недостаточно прекрасного склада, но надобны вдобавок и благозвучие, и мысль, и многое другое, – это после всего вышеизложенного кажется мне чем-то посторонним, привнесенным сюда, пожалуй, от учений словесников о небывалом благозвучии. Еще более это относится к утверждению, будто некоторые древние стихотворения хотя и хороши в некоторых отношениях, и прежде всего в отношении склада, однако же в целом являются плохими: по-моему, нет ничего нелепей утверждения, будто что-то может быть в чем-то хорошо, а в целом нехорошо, – по крайней мере, если понимать слова в их обычном смысле.

Еще более странно утверждение, будто все, что отклоняется от мастерства разного рода, будет дурно, даже если оно тонко сложено; и другое, будто все дельное, тонкое и полезное в лучших стихах не должно быть судимо по общему мастерству данного стихотворения, – но то, что сделано