И учение, будто в стихах надо разбирать не то, что приятно чувству, и даже не мысли, но какие-то логические умозрения, существующие от природы, и разбирать их посредством чувств и не без помощи понятий, хоть это и не понятия, – это учение тупо, мелочно и ложно, поскольку еще вовсе не решено, что эти логические умозрения присущи произведениям от природы. Или закономерно то, что слова воспринимаются мыслью посредством слуха, или истинно то, что в стихотворстве следует оценивать понятия и даже одобряя склад, не отрывать его от подосновы.

Что же касается учения о буквах 18, в которых автор видит критерий достоинства стихов, то во второй книге нашего сочинения [так как там речь шла о стихах вообще] мы показали, сколько и какое именно наслаждение они доставляют, и теперь не намерены это повторять, а намерены опровергнуть еще учения, приводимые Зеноном 19, и на этом закончить чрезмерно затянувшееся наше сочинение.

(Против стоика из книги Зенона)

Итак, прежде всего, утверждение, что «достоинство стихотворения – в том, что его склад услаждает слух или же в прекрасном стремлении властно увлекает рассудок», – это утверждение ложно, ибо в складе стихотворения вовсе не заложено наслаждение; это утверждение, кроме того, не определяет достоинства стихотворений, ибо умалчивает, какие мысли и в каком виде должны быть в нем выражены, и не знает, что такое «властно увлекать» и что такое «прекрасное стремление», – тем более что иные могут сказать, что и проза обладает таким же достоинством: склад слов, наглядно и выразительно означающий лежащую в основе мысль, является общим достоинством всякой речи.

И вообще, это утверждение не затрагивает ничего специфического, относящегося к достоинству стихотворения, и прежде всего его склада. Оно требует для выражения только наглядности, выразительности и краткости, словно при наличии всего этого вещь не может быть плохой; тогда как надо, кроме того, пользоваться и ясностью, и уместностью, и всеми другими приемами речи. Поэтому в пособиях такого рода не следует перечислять частностей, а нужно говорить о целом: даже если мы думаем, что лишь частностями можно выразить понятия, все же эти частности следует обобщать, а не перечислять.

Также и о том, какая мысль должна лежать в основе стихов, и вообще многое из того, что изложено выше и еще будет рассмотрено далее, они высказываются далеко не определенно. Склад ясный и краткий, с соблюдением поэтического характера, точно таким же образом может относиться и к прозе, – за исключением разве что требования о соблюдении поэтического характера, ибо прозе свойствен «прозаический характер» [впрочем, оба эти понятия не определены]. Далее, здесь же высказывается требование в целом быть кратким, но некоторые места отрабатывать, на некоторых задерживаться, а в иных выражаться описательно; а еще соблюдать во всем ясность, хоть она и не вполне достижима для поэтов, а достижимая – не одинаково применима ко всем мыслям.

Также и заявление о произведении, которое «содержит мудрую мысль, а построением услаждает слух», – два требования, которые содержатся и в словах «мысль если не мудрая, то полезная, выраженная для слуха мощно и выразительно», – представляется мне ошибочным, потому что оно не определяет, какого рода должна быть польза. Этим самым оно отвергает многие прекраснейшие стихи, содержание которых отчасти бесполезно и лишь отчасти полезно, и, напротив, высоко ценит многие худшие стихи, поскольку они содержат полезные и полезнейшие мысли. Ведь стихи если и приносят пользу, то не как стихи; и хоть нам и говорят, будто полезнейшее и будет наилучшим, однако это явно не так, например, при изложении медицины. Также и понятие «мощный» нуждается в разъяснении, и понятие «выразительное для слуха» не только неясно, но и бессмысленно. И почему бы не потребовать, чтобы стихотворение было не только выразительным, но и ясным, и кратким, уместно выраженным, изящным и украшенным многими другими свойствами? Но, право же, даже такое определение подойдет, по-видимому, и к рассуждающей прозе.

Утверждение, что «склад слов в стихотворении более поучителен или подражает более поучительному», не объясняет, по сравнению с чем он более поучителен. Если автор имеет в виду сравнение с неискусною речью, то этим он снижает достоинство многих хороших стихотворений, если же с прозаической речью, то этим он преувеличивает достоинство многих дурных, ибо и дурные стихи бывают более поучительны благодаря стихотворной форме. А слова «или подражает складу слов более поучительному» относятся вообще ко всему поэтическому складу, поскольку он действительно заслуживает похвалы; в данном же утверждении это требование обращено лишь к одной части или же связано с предыдущим, словно и оно правомерно.

Далее, слова «хорошо подражать Гомеру и ему подобным», как кажется, не позволяют считать хорошим само творчество Гомера и ему подобных, – ведь они-то не подражали сами себе! Кроме того, это не связано с общим понятием о достоинстве стихов и не соответствует нашему предварительному представлению о таковом. Разве кто-нибудь скажет, что проза не может подражать стихам Гомера? Да и вообще тогда можно было бы сказать, что справедливость есть подражание Аристиду 20, добродетель – Фокиону 21, мудрость – Эпикуру, политика – Периклу, живопись – Апеллесу 22 и т.д., а противоположные качества – наоборот. Всюду здесь суждение о хорошем стихотворении основывается на условиях предпосылок и точнее не определяется. А огульное подражание Гомеру, Еврипиду и подобным дивным писателям представляется неосновательным. Ведь даже уместное им подражание мы вряд ли смогли бы признать, если бы не знали, что такое уместность. Без этого нет ничего смешнее таких суждений: как можно не спросить, чем заслужили восхищение эти писатели и в каком отношении они действительно заслуживают подражания?

Ничуть не лучше и требование, чтобы речь соответствовала выводимым действующим лицам. Это требование относится и к прозе, если не ко всей, то по крайней мере к истории и диалогу. При этом автор твердит только о словах, не касаясь мыслей, значение которых важнее! Глупо указывать и на то, что богам и героям подобает такая-то речь, и на то, что именно подобающей речи лучше бывает подражать. А уж совершенное безумие – намекать на то, что слова бывают сходны с изображаемыми действиями 23. Если даже здесь следует подразумевать не слова, а мысли или если это ошибка писца, то все же безумно приписывать поэтике распознание речей, подобающих каждому действующему лицу. Между