с мастерством того или другого рода, должно и рассматриваться с точки зрения этих родов мастерства; и третье, будто можно назвать совершенной такую вещь, которая в каком-то отношении хороша, а в других хоть и неудачна и несподручна, но по крайней мере тонко отделана, и нехорошей будет только та вещь, которая ни в каком отношении не хороша.

Когда он говорит, что если мы не можем сказать, лежит ли здесь в основе мысль, то мы не можем также сказать, литературное перед нами произведение или нет, – то хотя это и не вяжется с тем, как он незадолго до того издевался над подобными мыслями, все же само по себе кажется мне приемлемым. Но как он может сказать о произведении, где мы знаем, что в основе лежит мысль, но не знаем, соответствует ли она обычному разумению или противоречит ему, – как он может сказать, что здесь может быть поставлен сам вопрос о хорошем или плохом качестве? И как он мог сказать, является ли литературным произведением то, что выражено необщепонятно, например, необычными словами?

Глупым кажется мне и то утверждение, что люди толковые уделяют преимущественное внимание хорошим мыслям, а лишенные дельных мыслей смотрят на мастерство отделки стихотворений, – если только это должно означать, будто человек, хвалящий склад, не понимает мыслей, а человек, не слишком разбирающийся в складе, соображает, хороша ли мысль. Если иной раз звуки расположены в соответствии с тем, что мы полагаем хорошим складом, то некоторые узнают здесь хороший склад, даже не зная мысли, а иные – даже вовсе при отсутствии мысли или при разрушенности хода мысли. Смешно также, когда он добавляет, что хороший склад улавливается не разумом, а искушенным слухом. Неразумно уже само введение понятия о благозвучии, в котором находит выражение склад слов; еще неразумнее, что склад слов, достоинства и недостатки которого познаются мыслью, связывается с неразумным слухом, который не заботится ни о достоинствах, ни о недостатках, и что утверждается, будто разум не в состоянии постичь, какое выражение получают все особенности речи. Поэтому и мы, когда что-нибудь говорили, ссылаясь на искушенных в поэзии лиц, тем не менее не упускали из виду и мыслей, и не называли, например, лирические стихотворения картинами, как делает этот автор, сравнивая склад речи с упражнением зрения и слуха, тогда как в действительности дело обстоит совсем наоборот.

(Против Кратета Маллского)

Теперь, когда мы отразили этого противника, пора рассмотреть учения Кратета 15. Дело в том, что он отклоняется от Гераклеодора 16 и его единомышленников, ибо он вменяет в достоинство не склад, а выступающее при нем звучание, – так же, как отклоняется и от Андроменида 17, хоть и полагает, будто Андроменид согласен с ним во всех положениях.

Итак, Кратет говорит о философах, которые утверждают, что существуют такие положения, из которых можно исходить при суждении, и добавляют все остальное, им перечисляемое. Если здесь он имеет в виду эпикурейцев, то это пустая болтовня, что ясно из предыдущего и будет ясно из последующего хода изложения. Если же он имеет в виду других, то некоторые вещи они понимали правильно, некоторые ошибочно, некоторые же оставляли без внимания. Так, они оставляли без внимания самые понятия хороших и плохих стихов и стихотворений; они судили правильно, утверждая, что от природы в стихах не бывает ничего хорошего (если только они утверждали именно это; изложение нашего автора слишком неопределенно); и они ошибались, сводя все к предпосылкам суждения и полагая, что нет единого для всех критерия хороших и дурных речей, а есть лишь у каждого свой, как у каждого свой обычай.

В самом деле, от природы стихотворение не приносит пользы ни словами, ни мыслями; поэтому-то и существуют четкие цели, определяющие его достоинства, а именно: слова должны подражать речи, научающей полезному, а мысль должна быть посредницей между мыслями мудрецов и мыслями невежд. Именно так обстоит дело, согласятся ли с этим или нет, и именно с этих позиций должен судить тот, кто берется за это дело.

Не буду и говорить о том, что какое-либо подражание в этом роде – а стихи есть подражание сколь возможно близкое, и как раз в этом роде, – вызывает у всех суждение общее, а не раздельное в зависимости от предпосылок, принятых каждым. Да он и сам себя выставляет на смех, когда говорит, что только эти предпосылки и существуют для хорошего стихотворения, и философы держатся одной из них, а в то же время пишет, будто существование таких предпосылок невероятно, и об этом свидетельствует слух.

В самом деле, если мы и примем свидетельство, что таких предпосылок не существует, то исходить оно будет никак не от слуха, потому что слух вовсе не способен ни к какому суждению о стихах и, поистине, наслаждается разве что стихотворным ритмом. Наш автор ведь и сам добавляет, что когда в стихотворении есть недостаток искусства, то нельзя убедительно хвалить и его мысли, – говорит он это против словесников, чтобы отмежеваться от тех, кто согласно полагают, что даже неискусное слово понятно опытному слуху и что поэтому можно хвалить и мысль.

Глупы также и дальнейшие его слова: «Зачем говорить то, что он сам скажет?» Во-первых, это не соответствует истине, а во-вторых, этим утверждается, будто природное различие, существующее между стихотворениями, распознаваемо простым слухом. Ибо к слуху здесь относится только то, что различному положению и порядку букв соответствуют различные звуки; а это никак нельзя назвать распознанием природных различий между стихотворениями. Если он ничего другого и не имел в виду, то он просто играл словами, не вкладывая в них ничего особенного. Если же [он действительно считал], что наслаждение от стиха получает именно слух, то как он мог после того рассуждать: «Стихотворение хорошо не тогда, когда оно приятно слуху, но тогда, когда оно сделано по законам мастерства; если отвлечься от остального, то именно по этим законам определяется произведение, склад которого будет приятен слуху, если же нет, – то непосредственно слухом; поэтому оценку следует отнести к мастерству, хоть мерилом ее и служит наслаждение»?

А уж отрицать множественность предпосылок и говорить, будто поэтому многое в поэтике должно расцениваться применительно к одной только предпосылке, – это вовсе натянуто и неразумно.