Он легко запрыгнул в седло, застыл на миг, а затем спустился вниз плавно, как при замедленной съемке.

«Чайники» стали слезать вниз кто как мог. Как ни странно, тетка в красном берете справилась с задачей не хуже многих.

— Вот криволапые! — тихо сказал Павлик девчонке. Это незамысловатое зрелище захватило Кристину.

Она очень пожалела, что у нее растянуты связки и она не может вместе с другими новичками подниматься в седло.

Когда через некоторое время к ней вошла Люся, Кристина робко спросила:

— Простите, а мне… можно будет когда-нибудь потом… тоже поучиться верховой езде?

— Ну конечно! Какой разговор! — ответила Люся.

Ванда приехала вечером, когда уже почти стемнело. Люсе удалось дозвониться до нее еще утром, но той надо было бежать в ларек: отпрашиваться было поздно, и ехать все равно не на чем. Только вечером, вынув все записные книжки подряд, Ванда начала обзванивать своих знакомых, в надежде вызвонить кого-нибудь с машиной, которая к тому же окажется на ходу. Вот как получилось, что она внезапно позвонила своему бывшему одногруппнику, с которым не виделась практически со дня окончания института. Одногруппник оказался при машине и без разговоров взялся выручить Ванду.

В начале одиннадцатого, когда жизнь на конюшне уже полностью затихает, ибо животные и люди, которые за ними ухаживают, ведут деревенский, а не городской образ жизни, во дворе раздалось отчаянное тарахтение, которое может издавать только «ушастый» «Запорожец».

Этот грубый и неотесанный пришелец из внешнего мира сразу же нарушил покой на островке, где продолжала царствовать лошадиная сила, — он фыркал, изрыгая выхлопные газы, трещал и дрожал, как будто вот-вот собирался то ли стартовать в космос, то ли на месте развалиться на куски. Это был далеко не самый респектабельный представитель автомобильного племени: правое крыло заметно попортила ржавчина, резина по рисунку рефлектора приближалась к колену, из четырех колпаков остался только один — на заднем левом колесе. Зато крышу, как корона, венчал выкрашенный бронзовой краской верхний багажник.

Из «Запорожца» выскочила Ванда, затем появился бородатый мужчина в очках, больше всего похожий на младшего научного сотрудника НИИ, хотя уже давно стал старшим научным. К этому времени Кристина уже смогла переодеться в собственную одежду, вычищенную и высушенную.

— Большое вам спасибо! — говорила Ванда Дмитрию и Людмиле. — А что с ней, собственно, произошло?

— А вот этого мы не знаем, — развела руками Люся. — Я пыталась ее расспрашивать, но она упорно молчит.

— Это, конечно, только мое предположение, но ее брали в заложники или что-то в таком роде. Возможно, похищали, — тихо сказал Дмитрий, чтобы не было слышно в доме. — Я видел ее руки. Она была связана. Я сразу обратил внимание на ее запястья — синяки, кожа содрана. Кроме того, она повредила связки, но это произошло не тогда, когда упала на дороге. Наверно, она прыгала откуда-то или перелезала через забор.

— В ту ночь как раз стреляли, — напомнила мужу Люся.

— Да, — кивнул головой Дмитрий, — ночью я слышал две автоматные очереди. Причем стреляли в той стороне, где строится поселок для богатых. Знаете, такие двух- трехэтажные особняки. И нашел я ее на дороге, которая вела туда… Вот такие факты.

— Бедная девочка, — покачал головой Вандин одногруппник.

Когда на пороге дома показалась Кристина, Ванда чуть не зарыдала, и Кристина сама была совершенно шокирована столь необычно бурным проявлением чувств. Говорят, материнский инстинкт после рождения ребенка просыпается у женщины не сразу, иногда даже через довольно большой промежуток времени. Ванде для этого понадобилось больше двадцати лет.

Вадиму казалось, что он понемногу впадает в зимнюю спячку. Что ж, поздняя осень. А ведь когда-то он почти не испытывал угнетения в это самое угнетающее в Питере время — конец осени — начало зимы, когда кое-как рассветает в десять и начинает темнеть в четыре.

А почему бы, собственно, и не спать? Что еще можно делать, и зачем вообще что-либо делать? Какая разница, каким тебя заберет курносая — чемпионом мира или последним пьянчужкой, богачом, который всю жизнь горбатился на свои миллионы, а возможно, и убивал себе подобных, или последним бедным инженеришкой, по воскресеньям мастерящим полки для книг из старых ящиков.

Пора, мой друг, пора!

покоя сердце просит.

Летят за днями дни,

и каждый час уносит

Частичку бытия…

Пару раз звонил Ник-Саныч, спрашивал, когда тот появится в клубе, надо же приступать к тренировкам, пусть сначала не в полную силу… Вадим, не в силах спорить с тренером, обещал в ближайшее же время появиться и никуда не шел. А потом и просто перестал подходить к телефону. Нонна Анатольевна наотрез отказалась, как она сама это называла, врать.

— Хорошо, говори, что я дома, но подходить не буду. Не желаю, — спокойно ответил Вадим.

Этот разговор переполнил чашу терпения Нонны Анатольевны. Она уже давно с тревогой наблюдала за состоянием сына, смотря, как он погружается в самую настоящую депрессию. Однако этот разговор возмутил ее.

— Вадим, — сказала она, — я стараюсь все понимать. Я знаю все твои обстоятельства. Но одного я понять не могу — почему мы с отцом должны содержать двадцатичетырехлетнего парня?

— А что я должен делать? Опять наниматься в какой-нибудь ЗДР?

— Нет, я не об этом. Ты собираешься возвращаться в теннис?

— Не собираюсь.

— Приятно слышать, — сказала Нонна Анатольевна, у которой от этих слов сжалось сердце. — И давно ты принял такое решение?

— Когда ты спросила, — хмуро ответил Вадим. — А что ты так расстраиваешься? Ты же никогда не одобряла моих занятий спортом.

— Но ты ведь ничего больше не умеешь делать. Ведь у тебя ни знаний, ни специальности.

— Мне ничего не нужно.

— Вот как? А пить кофе с коньяком и курить дорогие сигареты?

— Хорошо, больше я ни к чему не притронусь.

— Дурак ты! — гневно сказала Нонна Анатольевна, повернулась и вышла из комнаты. Это было самое страшное ругательство, какое Вадим когда-либо слышал от матери.

Вадим остался сидеть в кресле-качалке. Внешне он был совершенно спокоен, как будто не слышал последних слов. Спокойно взял со столика пачку «Мальборо», зажег сигарету, затянулся. Хотя курить в комнатах было категорически запрещено. Любой человек, ставший случайным свидетелем этой сцены, наверняка назвал бы его самым бесстыдным эгоистом.

На самом деле все обстояло совершенно не так. Вадим был близок к истерике и сейчас сдерживался лишь большим усилием воли и именно поэтому казался не просто спокойным, а почти бесстрастным. Он давно думал над проблемой заработка на хлеб насущный, вернее, на кофе. Тянуть всю жизнь с родителей было низко. Но, увы, мать была права. Он ничего не умел, у него не было никакой специальности. Нельзя же всерьез считать, что он геолог. Только теннис.