class="p1">Он видел, что круглая площадь, где они высадились, забита фашистами. Из распахнутой двери с надписью готическим шрифтом доносился шум голосов. Трое солдат курили, облокотившись на заборчик. Водитель мотоцикла лениво копался в сумке.

Споткнувшись, Сергей едва не стукнулся головой о ворота со следами от сбитых звёзд. Они отворились с ржавым скрипом, пропуская на территорию какого-то предприятия, по которому основательно прошлись бомбёжками. Одно здание, в глубине, лежало в руинах, а на остатках другого чудом держалась полуразрушенная крыша с оторванными листами железа.

— Хальт! — приказал немец.

Он сунул руку в карман, достал носовой платок в красную клетку и тщательно вытер со лба дорожки от пота.

— Комт, рус.

Автомат снова врезался в спину. Каждое движение хлюпало в груди дикой болью. Едва переставляя ноги, Сергей доплёлся до кирпичного корпуса. Немец подтолкнул его вниз, в подвал.

«Значит, убивают здесь. Ведут, как барана на бойню. А я иду. Зачем?» — приходили и сразу же убегали обрывки мыслей. Чтобы собраться с духом, Сергей отыскал на шее Катин крестик и зажал его в кулак. Три ступеньки вниз он одолел с поднятой головой. Хоть и был измучен, но не хотелось, чтобы немцы видели его слабость. Откуда-то снизу, из кромешной тьмы, его слух выхватил голоса, стоны, ругань. Он удивился: «наши», и поймал себя на мысли радости, что его сегодня не застрелят.

Привыкнув, глаза различили в подвале скопление тел, сгрудившихся в кучу. Хотя места было достаточно, люди старались держаться вместе.

— Помираю, дайте пить, — доносился хрип откуда-то из-за угла.

— Не дави на ногу, разлёгся как барин, — вклинился возглас, полный злобы и отчаяния.

— Мама, мамочка, — причитал высокий юношеский голос.

— Не тяни кишки, нет здесь мамочки, — грубо оборвал его густой бас. И юноша замолк, словно струна лопнула.

Опираясь рукой о стену, Сергей пробрался в угол напротив двери и уже без сил сполз на пол, оказавшись вблизи чьей-то спины.

Человек повернулся:

— Откуда, братишка?

Подавленный случившимся, Сергей не мог разговаривать и вместо ответа невнятно промычал:

— Вторая ударная.

— И я из второй, — сказал собеседник. — Здесь почти все наши. Мой полк под Спасской Полистью накрыли. А ты откуда прорывался?

— Из Мясного Бора.

Сергей не видел, но понял, что сосед понятливо кивнул.

Голова раскалывалась на части. Жуткая вонь и духота подкреплялись сырым подвальным холодом, прогрызавшим до костей.

Согнувшись дугой, Сергей опёрся локтями о колени и обхватил руками гудящий затылок. Внутри него нарастало чувство огромной, вселенской безнадёжности. Единственным слабым утешением, которое маячило на задворках сознания, было то, что он не навёл фрицев на ребят. И они, дай Бог, сумеют прорваться к своим.

* * *

Сергея ждали три дня, делая осторожные вылазки по окрестностям. Пока оставалась надежда на его возвращение, отход оттягивали. Но зарядили дожди, которые превращали болота в топи, а дороги в непроезжее месиво, и стало ясно, что надо двигаться дальше.

К своим вышли в середине сентября.

Услышав русскую речь, Лёва Кугелевич обнял молодого мальчишку-солдатика и долго молчал, не в силах совладать с чувствами.

* * *

Попавшие в плен военнослужащие изначально оказывались в дивизионных пунктах сбора пленных; оттуда они передавались в транзитные лагеря («дулаги»), где сортировались: бойцы и младшие командиры отправлялись в лагеря для нижних чинов («шталаги»), а офицеры — в отдельные офицерские лагеря («офлаги»). Из шталагов военнопленные могли переводиться в рабочие лагеря или штрафные лагеря.

Лагеря для военнопленных делились на 5 категорий:

— сборные пункты (лагеря)

— пересыльные лагеря («Дулаг», нем. Dulag)

— постоянные лагеря («Шталаг», нем. Stalag) и офицерские лагеря («Офлаг», нем. Oflag от Offizierlager)

— основные рабочие лагеря

— малые рабочие лагеря.

Сборные пункты создавались в непосредственной близости к линии фронта или в районе проводимой операции. Здесь шло окончательное разоружение пленных, составлялись первые учётные документы.

Следующим этапом движения пленных были «Дулаги» — пересыльные лагеря, обычно располагавшиеся вблизи железнодорожных узлов. После первоначальной сортировки пленных отправляли в лагеря, имеющие, как правило, постоянное месторасположение в тылу, вдали от военных действий. Как правило, все лагеря различались по номерам, в них обычно находилось большое количество пленных[50].

* * *

Катя проснулась от громкого топота ног по деревянному полу. Словно кто-то гвозди вколачивал. Неужели заснула?

Рывком подняв голову, она встретилась взглядом с высоким немцем и оторопела.

Наверное, у неё был совершенно дикий вид, потому что немец вздёрнул вверх подбородок и захохотал, тыча в неё пальцем.

«Кто это чучело?» — автоматически вспыхнуло у Кати в мозгу.

Немец был в серой шинели с поднятым воротником, в пилотке и с автоматом через плечо. Гауптман, то есть капитан. Не меняя позы, она скользнула пальцами по поясу с финкой, чувствуя, как напряжение деревянит мускулы шеи. Немца заслонила фигура деда, который быстро обнял её за плечи и втолкнул в крохотный чулан, заваленный всяким хламом.

— Сиди не высовывайся.

Дед повернулся к немцу и льстивым голосом зачастил:

— Это внучка моя Надюха, ферштейн? Дочкина дочка. Дурёха девчонка, совсем дикая. Битте, битте, господин офицер, пожалуйте к столу!

Сквозь щёлку в занавеске Катя увидела, как на столе возник стакан мутной жидкости и кусок хлеба со шматком сала.

Немец крякнул:

— Гут! Карошо!

Дед вёл себя хоть и подобострастно, но естественно. Фашиста он не боялся, то и дело лопоча всякие пошлости на ломаном немецком языке.

Значит это не провал. Катя постепенно успокоилась. Вот, он какой — первый увиденный ею гитлеровец. Жадными глазами Катя рассматривала его лошадиное лицо с блёклыми глазами и длинным носом, выискивая на нём черты палача и убийцы.

«Интересно, ему приходилось убивать? Сколько смертей у него за плечами?»

Прищуриваясь от света из окна, немец чихнул и махом опрокинул стакан в рот. Кадык на тонкой шее конвульсивно дёрнулся. Катя испытала чувство брезгливости. Она отвернулась, стукнувшись локтем о помятое оцинкованное корыто на стене.

С дробным грохотом корыто сорвалось с гвоздя и брякнулось вниз, больно ударив по ноге. Катя громко охнула, а немец снова захохотал.

— Дура девка, что с неё возьмёшь? — примирительно сказал дед, бросив в сторону чулана уничтожающий взгляд.

Уцепившись за знакомое словечко, гитлеровец застучал стаканом об стол:

— Дура, дура, дура!

От стыда и унижения Кате захотелось выскочить из кладовки и выкрикнуть в ненавистное лицо фашиста, чтобы убирался прочь с их земли, иначе…

Опасаясь, что может выдать себя, Катя крепко прикусила зубами кулак: терпи, Зайцева, будет и на нашей улице праздник. Стараясь не производить шума, она переступила через корыто, приникнув к крошечному запотевшему оконцу. Отсюда открывался вид на