через порог, а шёпотом сказал:

— Не бойтесь, я свой, красноармеец. Выбираюсь из окружения. Нет ли у вас хлеба или картошки?

Взгляд хозяйки сменился на такой пронзительно-жалостный, что Сергею показалось, будто она сейчас заплачет.

— Проходи, солдатик, садись, поешь картошечки. Вот и капусточка есть.

Быстрыми движениями хозяйка ставила на стол какие-то тарелочки, мисочки. Достала стопку и плеснула туда толику мутно-красной жидкости из оплетённой бутыли, заткнутой струганной деревяшкой. От запахов пищи и домашнего тепла у Сергея закружилась голова. Руки и ноги отяжелели.

Голод пересилил осторожность, и он сел за стол. Схватил ломоть хлеба, обжёг пальцы о картошку, смотрел, как прозрачно выгибает пласт кислая капуста с мелкими вкраплениями тминных семян. Хотелось съесть всё и сразу. А потом в баню и спать, спать, спать.

Смахнув с табуретки невидимую пыль, хозяйка села напротив и подпёрла щеку ладонью, видно, хотела что-то сказать, потому что несколько раз подавалась вперёд, а потом снова отшатывалась.

Когда за окном промелькнул белый платок, Сергей вскочил:

— Кто там?

— Не обращай внимания, это моя дочка Шурка. Ей десять лет всего. Только и знает, что с кошкой играть. Ты ешь, ешь. — Не вставая с места, она расстелила на столе кусок тряпки и завернула в него буханку хлеба. — Сама пекла третьего дня. Ещё не успел зачерстветь.

Последнюю щепоть хрусткой капусты Сергей проглотил почти не жуя.

— Спасибо вам большое, больше отблагодарить нечем.

Хозяйка смущённо отмахнулась:

— Да нешто я не понимаю. Свои же люди. У меня сынок такой же, воюет где-то. Бери хлебушек.

Она протянула Сергею хлеб, он принял буханку, как ребёнка, пахнущего теплом и уютом:

— Скажите, где мы находимся?

— Село Боровёнки. Тут и речка Мста недалече, только мост взорван. У нас народ на лодках переправляется.

— А немцы?

— Немцы-то? — переспросила хозяйка. В её тон закралась какая-то неприятная интонация, от которой он похолодел. — Немцы тут недалече. Мабудь, на соседнем хуторе, за рощицей. — Сергей вспомнил несколько берёзок сразу за домом. — Но они недавно уехали. Я сама слыхала, как мотоцикл тарахтел.

— Да что ж вы молчали! — вырвалось у Сергея.

Держа руку на спусковом крючке, он ринулся к двери с единственной мыслью как можно быстрее унести ноги. Половик в сенях гармошкой скользнул под сапогами. Сергей стукнулся локтем о стену и распахнул дверь на улицу, внезапно ослепнув и оглохнув.

* * *

Когда солдат выскочил из избы на крыльцо, Шурка удивилась, какой он грязный и ободранный. Вместо формы — отрепья, голова лохматая, на лице щетина, как у одёжной щетки. В одной руке он держал автомат, а другой обнимал буханку хлеба. В задумчивости Шурка подёргала себя за косичку. Наблюдать за продолжением было интересно и страшно.

Немцы, которых она привела, спрятались по обе стороны от двери и один из них, самый толстый, ударил солдата по голове прикладом автомата. Буханка хлеба скатилась по ступенькам, а солдат упал. Тогда второй немец — высокий и тощий, с железным зубом, — ударил солдата сапогом в живот и забрал у него автомат.

Шурка подобрала хлеб, завернула его в подол и подошла к немцам. Они что-то брехали на своём языке, точно гавкали. Шурка подумала, что сейчас самое лучшее время попросить у них шоколадку за выданного солдата. Разве зря она, не жалея сапог, бежала к ним через две канавы?

Мамка научила её говорить немцам «битте», поэтому Шурка протянула руку ковшичком и сказала:

— Битте, дяденьки, дайте шоколадку, — чтобы немцам стало понятнее, она ещё два раза повторила, — шоколад, шоколад. Я знаю, у вас есть.

Шурка показала на карман, где толстый держал плитку шоколада. Она ещё вчера приметила, что он постоянно суёт за щёку дольки и смачно причмокивает. Шелест серебряной шоколадной обёртки напоминал Шурке о новогодних игрушках, которые они мастерили в школе, а вкус шоколада за время войны она успела забыть. Помнила только, что он сладкий и тает во рту.

Тогда и родилась у неё мысль выторговать у немчуры вкуснятину. Сначала думала обменять красивый дедов ножик на шоколадку. Мамка прячет ножик, завёрнутый в старую газету, за комодом. Хорошо, что подвернулся солдатик. Шурка своими ушами слышала, как полицай зачитывал приказ доносить обо всех партизанах и военных. Полицай ещё сказал, что за поимку преступников полагается награда.

Солдатика было жалко, но шоколадку очень уж хотелось.

Вместо шоколада толстяк наставил на неё палец навроде пистолета и сказал:

— Пуф, пуф.

От такой несправедливости Шурка оторопела. Из глаз брызнули слёзы. Она метнула взгляд на выскочившую из дома мамку с остолбеневшим лицом и заревела в голос.

Потом, когда фашисты подогнали мотоцикл и привязали солдата к коляске, она забилась в пустую собачью будку — Барбоску немецкий офицер застрелил — и подумала, что обиду немцам не спустит. Обдумывая план мести, Шурка решила, что сгоняет за огород и наберёт мухоморов. Из мухоморов дед настаивал бодяжку, чтобы растирать больные суставы, похожие на сухие коряги. Если эту настойку незаметно подлить фашистам в еду, то… Шурка довольно тряхнула косичками и улыбнулась. Мухоморов нынче тьма-тьмущая!

* * *

Мотоцикл так резко затормозил у ворот, что его повело в сторону. Мордатый немец на заднем сиденье что-то буркнул мотоциклисту, тот закинул голову и весело заржал, прихлопывая перчаткой по рулю.

В голове у Сергея было звонко и пусто. Он не ощущал ни тела, ни рук, ни ног. Даже души внутри себя не чувствовал. Она улетела, как только заплывшие от побоев глаза увидели рядом немцев. От этого факта исчезло всё: и мысли, и боль, и страх — осталась пустая оболочка.

Широкой рукой с толстыми пальцами немец рванул Сергея за шиворот, опрокинув на землю. Размахнулся и врезал сапогом под рёбра, так что остановилось дыхание:

— Шнель, рус, шнель!

На миг мелькнула мысль умереть, не вставая с места, но сапог двинул ещё раз, теперь по спине.

Связаны были только руки. Со стоном Сергей перевернулся на колени и медленно встал. Дрожащие ноги разъезжались, изо рта текла кровь. Он сплюнул выбитые зубы и посмотрел немцу в лицо.

Немец был жирный, с круглым бабским подбородком и пронзительными маленькими глазками, выражавшими арийское превосходство над низшей расой. Нахлобученная на макушку каска придавала ему вид поросёнка в цирке.

То ли оттого, что вдруг вспомнилась Катя, то ли оттого, что над головой качала косами русская берёза, но Сергей почувствовал, как к нему возвращается боль, а за ней душа.

Мясистые губы немца зло искривились. Дёрнув плечом, он перехватил рукоятку автомата и ткнул Сергея стволом под лопатку, показывая, куда двигаться.

«Значит, здесь меня пристрелят. Бежать некуда».