Главные дискуссии по договору о Германии проводились трижды. Первый раз на обеде, устроенном президентом Рузвельтом 28 ноября, и после него. Президент ушел раньше, оставив Сталина с Черчиллем продолжить разговор после его ухода. Второй раз – во время частной беседы президента со Сталиным 29 ноября. И в третий раз на обеде, устроенном Сталиным 29 ноября. В американских отчетах об этих разговорах, которые мне довелось видеть, не упоминается о какой-либо интерпретации формулы безоговорочной капитуляции. Рузвельт, как будет сказано в тексте, не помнит, чтобы эта тема когда-либо обсуждалась в его присутствии. Но и Черчилль, и Иден вспоминали, как Сталин упоминал об этом при Рузвельте за обедом 29 ноября – после того, как Сталин поддержал в разговоре ликвидацию по крайней мере 50 000, а вероятно, и 100 000 высших немецких офицеров.

Поскольку вопрос, обсуждалось ли это тремя лидерами в Тегеране, не имеет особенного значения, я воздерживаюсь от пересказа дальнейших деталей или ситуаций.

Во всяком случае, вопрос повис в воздухе. Так и должно было случиться. Ведь все три правительства тогда пребывали в неуверенности и вовсе не придерживались единого мнения по вопросу, что следует делать с Германией и немецким народом. Но британские официальные лица считали предмет достойным внимания. Поэтому после Тегерана они заговорили о составлении условий, которые должны быть объявлены немецкому народу или в виде особого определения, или вместо требования о безоговорочной капитуляции. Государственный департамент 22 декабря получил меморандум от Департамента иностранных дел, в котором, ссылаясь на разговор в Тегеране, предлагалось дать указание Европейской консультативной комиссии разобраться в этом вопросе. Хэлл попросил Рузвельта посоветовать, что ответить. Президент ответил короткой запиской: «По-моему, Уинант и Черчилль должны взяться за это, как только последний вернется. В Тегеране в моем присутствии этот вопрос никогда не поднимался».

24 декабря Хэлл дал Уинанту те же указания. В тот же самый сочельник в своем обращении к нации по радио президент попытался объяснить, как этот принцип может повлиять на врага. Он сказал: «Объединенные Нации не намерены порабощать немцев. Мы желаем им нормально развиваться в мире, как полезным и уважаемым членам европейской семьи».

В психологической войне правда и неправда переплелись в один узел. К кому обращался президент? Дадут ли немцам условия, которые имел в виду Сталин, «нормально развиваться в мире»? Можно ли верить этому?

Черчилль, по-видимому, тоже решил, что ему в данный момент нечего сказать. В объяснительной записке своим коллегам от 14 января, суммируя все наказания и ограничения, заготовленные для Германии, пусть и не совсем определенные, он сделал вывод: «По крайней мере, выше приведено достаточно доказательств того, что честное заявление, касающееся будущего Германии, не обязательно ободряюще подействует на немецкий народ и что люди, умиротворенные словами президента, возможно, предпочтут „безоговорочной капитуляции“ более неясное, мучительное будущее».

22 января премьер-министр счел необходимым заявить о своей политике в палате лордов. Его замечания были такими же общими, как и выступление Рузвельта в сочельник по радио: «Термин „безоговорочная капитуляция“ не означает, что немцы как народ будут порабощены или уничтожены. Однако он означает, что в момент капитуляции союзники не будут связаны с ними каким-либо договором или обязательством… Безоговорочная капитуляция означает, что победители получают полную свободу действий. Это не значит, что они имеют право вести себя наподобие варваров или хотят отгородить Германию от остальных наций Европы».

Можно заметить, что обращение немцев, отступающих перед русскими войсками, с покоренными народами, узниками и беженцами вовсе не подтверждало их право на хорошее отношение и выживание как единой нации. Идея суровой справедливости столкнулась с инстинктом милосердия, а страсть ненависти – с учением о прощении.

Итак, от намерения сообщить об определенных условиях для Германии на некоторое время отказались. Но вопрос об обхождении с сателлитами возник снова. Финны принялись обсуждать возможное перемирие с русскими. Советское правительство готово было предложить им условия заключения мира. Узнав об этом, Идеи посоветовал американским и советским властям, как следует поступить с остальными государствами-сателлитами. В меморандуме, переданном Галифаксом Хэллу 20 марта, он намекнул, что борьба, которую еще ведут эти страны, может ослабнуть, если тайно или открыто отказаться от принципа безоговорочной капитуляции; а их уступчивость может быть ускорена, если им сказать, как сказали итальянцам. что за вклад в разгром Германии они будут вознаграждены. Более того, он заметил, что с целью облегчения капитуляции необходимо провести дискуссию по таким вопросам, как военное сотрудничество и границы. Как стало известно несколько дней спустя, советское правительство согласилось с рекомендациями Идена.

Государственный департамент и Военный департамент всерьез склонялись к тому, чтобы действовать сообща. Во время консультации они подготовили текст совместного заявления, адресованного Румынии, Болгарии и Венгрии. Безоговорочная капитуляция в нем не упоминалась. По существу, этих сателлитов просили тотчас же выйти из войны; их заверяли, что чем скорее они это сделают. тем меньше пострадают; и предупреждали, что чем дольше они будут сражаться, тем более суровые условия будут им предъявлены. Все это было довольно неопределенно, но заявление давало почву для переговоров – в сравнении с московской Декларацией четырех наций, по которой к сателлитам безоговорочная капитуляция применялась точно так же, как и к Германии.

Но, изучив временный план и снова выслушав пропагандистские выступления, служащие военным целям, президент решил воздержаться даже от таких расплывчатых обещаний. Поэтому, когда 25-го числа Хэлл передал ему предложение Идена с рекомендацией согласиться с ним, президент немедленно заметил: «По-моему. было бы ошибкой отказаться или сделать оговорку по поводу слов „безоговорочная капитуляция“. Италия, утверждал президент, капитулировала безоговорочно, но ей, в качестве милости, были предоставлены многие привилегии. То же самое можно будет сделать в случае капитуляции Болгарии, Румынии, Венгрии или Финляндии. Он снова сослался на то, что Ли принял безоговорочную капитуляцию и за этим последовал великодушный ответ Гранта. Его замечания кончаются так: „Именно этот дух я хочу видеть за границей. Но к Германии он неприменим. Германия понимает только один язык“. С этим ответом он также отправил Хэллу копию послания Идена, написав на ней: „Нет. Британское министерство иностранных дел всегда было за это, и это неприемлемо“.

Хэлл, сомневаясь в решении президента, 4 апреля написал ему о своих опасениях, что СССР не поймет, почему с Румынией мы не можем поступить так, как поступили с Финляндией. Поэтому. полагал он, русские могут обвинить нас в усложнении Советскому Союзу военной задачи. Президент был болен, но отправил Хэллу ответное послание, в котором просил любой ценой не допустить. чтобы им было сказано, что от принципа безоговорочной капитуляции отказались и существует реальная опасность, что от него откажутся, если мы будем делать исключения. „Я прекрасно понимаю, – продолжил он, – что время от времени исключения будут применяться не к принципу капитуляции, а к его действию в специфических случаях. Это ведь не одно и то же, что менять принципы. Если советское и британское правительства дадут нам совет в одном из этих случаев, я совершенно уверен, что мы с ними согласимся. Это следует дать понять обоим правительствам“.