в силах выдержать взгляд обвиняемого. Все присутствующие увидели это очень отчетливо. Но Гонзаго все же удалось изобразить на лице улыбку, и у всех пронеслась в голове одна и та же мысль:

«Должно быть, он сжалился».

В зале царила тишина. У двери кто-то зашевелился: это Гонзаго сделал шаг к порогу, где показалось желтоватое лицо Пероля.

— Мы ее сцапали, — шепотом сообщил он.

— Вместе с бумагами?

— Вместе с бумагами.

От радости Гонзаго даже зарумянился.

— Клянусь смертью Господней! — тихонько воскликнул он. — Разве я не говорил тебе, что этот горбун — просто клад?

— Правда, — ответил фактотум, — признаюсь, я его недооценил. Он здорово нам помог.

— Вот видите, никто не отозвался, ваше высочество, — говорил между тем Лагардер. — Как судья, вы должны быть справедливы. Кто стоит между вами? Бедный дворянин, обманутый, как и вы, в своих надеждах. Я полагал, что могу рассчитывать на чувство, которое обычно считается самым чистым и горячим, и дал обещание с отвагой человека, рассчитывающего на награду… — Он помедлил и с усилием закончил: — Потому что думал, что имею право на награду. — Взгляд его невольно опустился, горло стиснула судорога.

— Что это все-таки за человек? — спросил старик Вильруа у Вуайе-д’Аржансона.

Вице-канцлер ответил:

— Или воплощенное благородство, или самый мерзкий из негодяев.

Лагардер сделал над собою усилие и продолжал:

— Судьба насмеялась надо мной, ваше высочество, вот и все мое преступление. То, что я надеялся удержать, ускользнуло от меня. Я сам себя казню и готов вернуться в изгнание.

— Вот это было бы нам на руку, — заметил Навайль.

Машо что-то шептал регенту.

— Припадаю к вашим стопам, ваше высочество… — начала принцесса.

— Оставьте это, сударыня! — прервал ее Филипп Орлеанский.

Повелительным жестом он потребовал восстановить в зале тишину; все замолчали. Затем регент обратился к Лагардеру:

— Сударь, вы дворянин, по крайней мере утверждаете это. Поступок ваш недостоин дворянина, поэтому заплатите за него собственной честью. Вашу шпагу, сударь!

Лагардер утер струившийся по лбу пот. Когда он снял шпагу с перевязью, на глаза его навернулись слезы.

— Боже милостивый! — проворчал Шаверни, который, сам не зная почему, впал в лихорадочное возбуждение. — По мне, так лучше бы они его убили.

Лагардер передал шпагу маркизу де Бонниве, и Шаверни отвел глаза.

— Мы живем уже не в те времена, когда рыцарей, обвиненных в вероломстве, лишали их рыцарского достоинства. Но дворянство, слава богу, еще существует, и самое жестокое для солдата наказание — это разжалование. Сударь, отныне вы лишаетесь права носить шпагу. Расступитесь, господа, позвольте ему пройти. Этот человек больше недостоин дышать одним воздухом с вами.

Несколько секунд казалось, что Лагардер обрушит колонны, поддерживающие потолок залы, и, словно Самсон, погребет под их обломками филистимлян. На лице его появилось выражение такого страшного гнева, что стоящие рядом расступились скорее от испуга, нежели повинуясь приказанию регента. Но гнев вскоре уступил место тоске, а тоска в свою очередь — холодной решимости, которая была написана на лице Лагардера с самого начала.

— Ваше высочество, — с поклоном заявил он, — я согласен с вашим решением и протестовать против него не буду.

Изгнание и любовь Авроры — вот какая картина промелькнула у него перед глазами. Разве не стоит пострадать ради этого? Среди всеобщего молчания Анри направился к двери. Регент сказал принцессе вполголоса:

— Не беспокойтесь, за ним будут следить.

В центре залы путь Лагардеру преградил принц Гонзаго, только что расставшийся с Перолем.

— Ваше высочество, — обратился принц к герцогу Орлеанскому, — я не пропущу этого человека.

Шаверни пребывал в необычайном волнении. Казалось, его так и подмывает броситься на Гонзаго.

— Ах, если бы у Лагардера была шпага! — прошептал он.

Таранн толкнул локтем Ориоля.

— Маленький маркиз сходит с ума, — вполголоса заметил он.

— Почему вы не хотите пропустить этого человека? — осведомился регент.

— Потому что вы ошиблись, ваше высочество, — ответил Гонзаго. — Лишение дворянства — не наказание для убийц!

Зал заволновался, и регент поднялся с места.

— Этот человек — убийца! — объявил Гонзаго и коснулся своей обнаженной шпагой плеча Лагардера.

И — видит бог! — шпагу он держал в руке крепко.

Но Лагардер и не пытался его обезоружить.

Среди всеобщей суматохи, когда сторонники Гонзаго принялись что-то кричать и даже делать вид, что хотят броситься на Лагардера, тот вдруг неестественно расхохотался. Отодвинув рукою клинок, он с такою силой стиснул пальцами кисть Гонзаго, что шпага упала на пол. Затем Лагардер подвел или, вернее, подтащил врага к столу и, указывая пальцем на глубокий шрам, видневшийся на разжавшейся от боли кисти, воскликнул:

— Моя отметина! Я знаю свою отметину!

Взгляд регента помрачнел. Все затаили дыхание.

— Гонзаго пропал! — прошептал Шаверни.

Но принц продемонстрировал великолепную дерзость.

— Ваше высочество, — проговорил он, — я ждал этого восемнадцать лет. Филипп, наш брат, скоро будет отомщен. Эту рану я получил, защищая жизнь де Невера.

Пальцы Лагардера разжались, и рука его безвольно упала. Он был сражен. А в зале тем временем поднялся крик:

— Убийца де Невера! Убийца де Невера!

Навайль, Носе, Шуази и прочие переглянулись:

— Этот чертов горбун так нам и сказал!

Принцесса в ужасе закрыла лицо руками и замерла. Она потеряла сознание. Когда по знаку регента стража во главе с Бонниве окружила Лагардера, он, казалось, пришел в себя.

— Подлец! — зарычал он, как лев. — Подлец!

Затем, отбросив шагов на десять Бонниве, который попытался схватить его за ворот, он вскричал громовым голосом:

— Прочь! Я убью всякого, кто ко мне притронется!

И, повернувшись к Филиппу Орлеанскому, он добавил:

— У меня есть охранная грамота вашего королевского высочества.

С этими словами он выхватил из кармана полукафтана документ и развернул его.

— Я свободен при любых обстоятельствах, — громко провозгласил он, — вы это сами написали и скрепили подписью.

— Вот это новость! — вырвалось у Гонзаго.

— Но раз был совершен обман… — начали было господа де Трем и де Машо.

Регент жестом велел им замолчать.

— Вы хотите, чтобы правы оказались те, кто утверждает, будто Филипп Орлеанский не держит слова? — вскричал он. — Это написано и скреплено подписью, значит этот человек свободен. У него есть двое суток, чтобы пересечь границу.

Лагардер не шелохнулся.

— Вы слышали, сударь? — твердо проговорил регент. — Ступайте.

Лагардер медленно разорвал охранную грамоту и швырнул клочки к ногам регента.

— Ваше высочество, — проговорил он, — вы меня не знаете, и я возвращаю вам ваше слово. Из дарованной вами свободы, которая принадлежит мне по праву, я воспользуюсь лишь двадцатью четырьмя часами — их мне хватит, чтобы разоблачить злодея и позволить восторжествовать справедливости. Довольно с меня унижений! Я поднимаю голову и клянусь своим именем — слышите, господа, я клянусь честью